Максимилиан ВОЛОШИН (1877-1932)
Богородица сама избрала место
На Руси меж Сатисом и Сарой
Для подвижничества Серафима.
Погиб гор порос от века бором,
Дремный лес пропах смолой и зверем,
Жили по рекам бобры и выдры,
Лось, медведи, рыси да куницы.
Место то незнаемо от человека.
Сотни лет безлюдья и пустыни,
Сотни лет молитвы и молчанья…
Тысячу ночей и столько ж дней
Серафим лицом к лицу боролся
С дьяволом, коленопреклоненный
На гранитном камне, среди леса,
Лишь одно оружие имея
Против сил нечистого — молитву —
«Боже,
Буди милостив ко мне,
Грешному».
И сей молитвой
Поборол его;
И отошел до срока
Сатана,
И стал пытаться старца
Из пустыни выжить по-иному:
То придут просить его
Принять
Настоятельство
В обители далекой,
То внушит разбойникам,
Что старец
Укрывает в келье много денег.
Три разбойника его однажды
До смерти избили.
Еле жив приполз в обитель старец,
Но, восстав с одра,
Опять вернулся
В лес,
В пустыню,
К прерванным молитвам.
Он сосредоточился на новом подвиге:
На подвиге молчанья.
Угасил в себе все чувства
И все мысли,
Кроме мыслей, обращенных к Богу.
К посетителям не выходил,
Перед встречным падал ниц
И не вставал,
Пока
Тот не проходил;
В обитель
Не являлся даже в день воскресный.
Совершенное безмолвие есть крест,
На котором должен человек
Со страстьми
И с похотьми распяться,—
Таинство есть будущего века…
***
Вместо сосен —
Каменные стены,
Вместо неба —
Закоптелый полог,
Вместо синего, студеного простора –
Людный монастырь
И келья с гробом.
Раньше он уста замкнул,
А ныне —
Скрыл лицо от человечьих взоров.
Пищу приносившего встречал он
Молча
И коленопреклоненный,
Темной тканью голову покрыв.
Он в себя весь мир земной
С грехами,
С бесами,
Зверьми
И с человеком
В подвиге молчальничества принял.
А теперь,
Стерев лицо,
Он вспомнил
Самого себя и свой небесный облик.
Прояснилось зеркало, и стал он
До конца прозрачен
Всею плотью.
Дивное
Творилось в тесной келье:
Разверзались ангельские бездны,
Небо
Светами и славами кипело;
Серафим
Из преисподней бездны Пламенем молитв
Святил слепую землю.
Сотни свеч
Горели в малой келье
За живых,
За мертвых,
За неживших…
И когда он вышел из затвора,
То увидели, что лик его
Стал сгущенным светом, все же тело
Что клубок лучей,
Обращенных внутрь.
В небе ближе всех он был у Бога,
Здесь же стал убогим Серафимом.
Был на небе он покрыт очами,
А теперь его покрыли раны.
Ибо раны — очи, боль есть зренье
Человеческой смиренной плоти.
А над поясницей развернулось
Шестикрылье огненное, оку
Невидимое. И стал согбенен
Серафим под тягой страшной крыльев.
И ходил он, опираясь на топорик.
А затем, чтоб пламенным порывом
От земли не унестись, с тех пор
На плече носил мешок с камнями
И землей, а сверху клал
Самую большую тягу,
Приковавшую его к земле:
Евангелье Христово. А так как крылья
Не давали ему ни сесть, ни лечь — он спал,
Став на колени, лицом к земле,
На локти опершись,
Голову держа в руках.
***
Так, очищенный страданьем, прозорливый,
Растворил он людям двери кельи
И отверз свои уста, уча.
Хлынула вся Русь к его порогу.
В теплой келье, залитой огнями,
Белый старец в белом балахоне
Весь молитвами, как пламенем, овеян,
Сам горел пылающей свечой.
Приходили ежедён толпами.
Праведники, грешники, страдальцы,
Мужики, чиновники, дворяне,
Нищие, калеки и больные —
И несли ему на исцеленье
Плоть гниющую
И омертвелый дух.
Приводили ребятишек бабы,
Землю, где ступал он, целовали.
Лаяли и кликали кликуши,
В бесноватом бес в испуге бился
И кричал неистово: «Сожжет!»
Серафим встречал пришедших с лаской,
Радостный, сияющий и тихий;
Кланялся иным земным поклоном,
Руки целовал иным смиренно,
Всех приветствовал: «Христос воскрес!»
Говорил: «Уныние бывает
от усталости. Не грех веселость:
Весел дух перед лицом Творца!
Надо скорбь одолевать, нет дороги унывать.
Иисус все победил, смертью смерть Христос убил.
Еву он преобразил, а Адама воскресил!»
В очищенье и в преображенье плоти
Три удела емлет Богоматерь:
Иверский, Афонский и Печерский,
А теперь — Дивеевский — четвертый —
Послан был устроить Серафим.
Как лампаду в древнем срубе старец
Женский монастырь возжег с молитвой
В самом сердце северной Руси.
Ни един был камень не положен,
Ни одна молитва не свершилась,
Ни одна не принята черница
Без особого соизволенья
Старцу Божьей Матери на это.
Каждый колышек был им окрещен,
Каждый камешек им был омолен,
И сама Небесная Царица
Собственными чистыми стопами
Всю обитель трижды обошла.
А отдельно, рядом с общим скитом,
Рядом с женской скорбною лампадой,
Серафим затеплил скит девичий —
Ярый пламень восковой свечи…
Старец стал готовиться к отходу.
Телом одряхлел, ослабли силы.
Говорил — «Конец идет. Я духом
Только что родился. Телом — мертв».
Начал прятаться от богомольцев,
Издали и молча осеняя
Знаменьем собравшийся народ.
В Новый год был чрезвычайно весел,
Обошел во храме все иконы,
Всем поставил свечи, приложился,
С братией простился, ликовался,
Трижды подходил к своей могиле,
В землю все смотрел, как бы ликуя.
После же всю ночь молился в келье:
Пел пасхальные веселые каноны:
— «Пасха Велия! Священнейшая Пасха!»
Духом возносясь домой — на небо.
И взнесенный дух не воротился в тело.
Умер, как стоял — коленопреклоненный.
Только огнь, плененный смертной плотью,
Из темницы вырвавшись, пожаром
Книги опалил и стены кельи.
Но земли любимой не покинул
Серафим убогий после смерти.
Раз зимой, во время снежной вьюги,
Заплутал в лесных тропах крестьянин.
Стал молиться жарко Серафиму.
А навстречу старичок согбенный,
Седенький, в лаптях, в руке топорик.
Под уздцы коня загреб и вывел
Сквозь метель к Дивеевским заборам.
— «Кто ты, дедушка?» — спросил крестьянин.
— «Тутошний я., тутошний…» — и сгинул.
А зайдя к вечерне помолиться,
Он узнал в часовне на иконе
Давешнего старичка и понял,
Кто его из снежной вьюги вывел.
Все, с чем жил, к чему ни прикасался:
Вещи, книги, сручья и одежды,
И земля, где он ступал, и воды
Из земли текущие, и воздух —
Было все пронизано любовью
Серафимовой до самых недр.
Все осталось родником целящей,
Очищающей и чудотворной силы.
— «Тутошний я… тутошний…» Из вьюги,
Из лесов, из родников, из ветра
Шепчет старческий любовный голос.
Серафим и мертвый не покинул
Этих мест, проплавленных молитвой,
И, великое имея дерзновенье
Перед Господом, заступником остался
За святую Русь, за грешную Россию.
1919
