Глава Седьмая

Преподобный Серафим Саровский. Икона нач. XX века из храма во имя святого апостола Филиппа в Новгороде

Преподобный Серафим Саровский. Икона нач. XX века из храма во имя святого апостола Филиппа в Новгороде

До лета 1827 года отец Серафим причащался Святых Христовых Таин у себя в монастырской келлии, стоя на коленях на пороге. Некоторых иноков это стало соблазнять — как это, в самом деле, у старца есть сила ходить в лес на источник и даже трудиться там, а до храма ради Святого Причастия он дойти не может! А дело было в том, что в воскресный день на дворе монастыря отца Серафима ждало множество людей, среди них было немало и праздно любопытствующих. Он знал, что когда будет идти из церкви через двор, толпа увеличится… Дошло это до епископа Тамбовского Афанасия, и от него последовало предложение старцу Серафиму — не соблазнять иноков, «немощных в совести», все-таки ходить для причащения в храм. Старец со смирением принял распо­ряжение архиерея. Автор первого пространного жития отца Серафима, Николай Елагин, пишет, что, «кажется, это было распоряжением свыше… с целью — короче сблизить старца с нуждами верующих».

И вот (это было в 1827 году), когда отец Серафим начал ходить в боль­ничную церковь, где находился Престол, сделанный из кипариса его собственными руками, то так и стало, как он предполагал, к чему и Господь его вел: число желающих видеть его и обращаться к нему чрезвычайно выросло, «Умилительно было видеть, — писал Елагин,— как старец, после причастия Святых Таин, возвра­щался из церкви в свою келлию. Он шел в мантии, епитрахили и поручах, как обыкновенно приступал к Таинству. Шествие его было медленно от множества толпившегося народа, из среды которого всякий силился, хотя слегка, взгля­нуть на старца. Но он в это время ни с кем не говорил, никого не благословлял и как бы ни души не видел вокруг себя: взор его был потуплен долу, а ум погружен внутрь себя. В эти минуты он входил своею душою в размышление о великих благодеяниях Божиих, явленных людям Таинством Святого Прича­щения. И, благоговея к чудному старцу, никто не смел даже прикоснуться к нему. Пришедше в свою келлию, он уже всех усердствующих принимал к себе, благословлял, а желающим предлагал и душеспасительное слово».

А тропа через ближнюю пустыньку к дальней торилась паломниками так усердно, что это уже стала широкая дорога, по которой могли ехать и колесные повозки. Узнав, что отец Серафим с особенной лаской и любовью относится к детям, миряне стали привозить с собой и своих чад всякого возраста.

Был случай, когда несколько посетителей подошли к дверям монастырской келлии отца Серафима, но она была заперта изнутри на крючок. Ждали, ждали, пробовали творить молитву монашескую, равнозначную просьбе войти,— «Мо­литвами святых Отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас» — ничто не помогало. Одна из пришедших, симбирская помещица, которая и вспоминала потом этот случай, обратилась к женщине с маленькой девочкой, прося ее, чтобы ребенок сотворил входную молитву. И как только девочка произ­несла ее, дверь отворилась и старец вышел.

Однажды у ближней пустыньки собрался народ, а старец по каким-то при­чинам не хотел никого принять — потихоньку выбрался из келлии в лес и спрятался в высокой траве. Богомольцы то ли видели это, то ли догадались, но сами не смели тревожить батюшку, но как он поступил несколько по-детски простодушно, то и они научили бывших с ними детей поискать батюшку в траве. Они, конечно, сразу нашли его,— он стал им делать знаки, класть палец на уста — молчите, мол, детки! А детки, обрадованные находкой, кинулись к нему и стали звать своих родителей, и батюшка, довольный, с радостной улыбкой встал из травы, окруженный ласкавшимися к нему детьми.

Одна девочка семи лет пришла с матерью, и отец Серафим предрек ребенку, что она будет в Дивееве монахиней. Он благословил ее и велел приложиться к образу Божией Матери, а так как она не могла достать, он сам приподнял ее. Сказанное сбылось.

В 1830 году жила в Сарове в гостинице одна семья, родители и дочь их лет двенадцати с нянькой. Однажды нянька пришла и рассказала, что видела только что колодника в цепях, которого пешком вели мимо монастыря солдаты.

— Уж то-то, бедный, жалок и устал! — со слезами сказала она.

Девочка порылась у себя в сумочке и не нашла меди, но там оказалась серебряная пятидесятикопеечная монета. Взяв ее, она побежала и отдала ее колоднику. На другой день она пришла с родителями в келлию отца Серафима. Он подозвал девочку, благословил ее и ласково сказал:

— Вот это хорошо, ваше превосходительство, что полтинничек-то подала бедному.

Мать девочки удивилась титулу, каким старец наградил ее, и хотела объяснить, что это ошибка, но он, не обращая внимания на эти разъяснения, в дальнейшей беседе еще несколько раз назвал девочку «вашим превосходительством». Так и оставалось это странным и непонятным; но, когда пришло время, девушка вышла замуж за генерала. Тут-то и вспомнили отца Серафима и его прозорливость…

Одна женщина принесла маленькую девочку к отцу Серафиму и просила его помолиться о ней. «Все дети мои умирают, не дожив до году»,— со слезами говорила она. Старец положил свою руку на голову ребенка и, помолившись, сказал: «Утешайтесь ею». Эта девочка осталась жить, а дети, рождавшиеся у этой женщины после нее, умирали.

Мальчик лет десяти был у отца Серафима в келлии с матерью. Его рас­смешило, как одна дама все отворачивалась от ложки, которую ей, как и всем прочим бывшим у него тут посетителям, предлагал старец (в ложке были вино и крошеная просфора). Он громко захохотал, мать поспешно вывела его и вечером оставила без ужина. Потом повела его к батюшке просить прощения. Сотворив молитву входа, мальчик вошел в келлию, а мать осталась за дверями. Отец Серафим сидел в сенях на гробе.

— Здравствуй, мой друг, здравствуй, — сказал он ласково. — Что тебе надобно?

— Матушка прислала меня просить прощения у вас в том, что я давеча смеялся над вами.

— Тебя матушка просила… ну, благодари от меня твою матушку, мой друг! Благодари ее от меня, что она вступилась за старика. Я буду молиться за нее. Благодари ее!

Мальчик тут же почувствовал свою виновность пред ним и поправился:

— Нет, не матушка прислала, а я сам пришел!

— Ты сам пришел, мой друг, ну, благодарю тебя, благодарю! Да будет над тобою благословение Божие. Раскаяние грех снимает, ну а тут и не было его вовсе… Христос с тобою, мой друг!

Потом отец Серафим усадил его на скамейку и, открыв Евангелие, прочитал начало седьмой главы Евангелия от Матфея: Не судите, да не судимы будете. Им же бо судом судите, судят вам: и в ню же меру мерите, возмерится вам…— и далее, о любви Господа к людям, своим созданиям: Или кто есть от вас человек, его же аще воспросит сын его хлеба, еда камень подаст ему; или аще рыбы просит, еда змию подаст ему; аще убо вы лукави суще, умеете даяния блага даяти чадом вашим, кольми паче Отец ваш небесный даст блага просящим у Него…

Эта глава произвела на подростка потрясающее впечатление — он запомнил ее на всю жизнь. Старец отпустил его к матери и всегда потом встречал его с особенной лаской. Подобно Отцу небесному и отец Серафим был преисполнен любви к людям, «человекам»… Митрополит Вениамин в своей книге (в главе «Радостный наставник») пишет: «Мир, утешение, отрада, ласка, любовь, внимание, со слезами целование, «Христос воскресе!» — сплошная радость во время посещения… А на всю жизнь дано правило: искать утешения в скорбях, которые уже прозревал угодник Божий, во Христе и христоподобном смирении».

Просит чиновник благословения покинуть постылое место в канцелярии — старец не благословляет: «На каждом месте можно спасаться». Хочет крепостной крестьянин, управляющий у помещика, просить вольную, желает инок покинуть монастырь, в котором для него слишком много искушений, а другой инок желает вериги надеть — не благословляет. И им-то и лучше выходит потом… Смирение, смирение! Вот что для спасения-то нужно. Что сам захотел — всегда не сам: враг отводит от спасительного пути. Отец Серафим не уставал напоминать мирянам, что и им не меньше, чем монахам, надобно смирение.

Если кому суждено было стать монахом, то о нем Господь открывал отцу Серафиму,— в трехлетнем ребенке он узнавал будущего инока, в светской девице, только и думавшей о нарядах, — будущую игумению. Он мог даже назвать мо­настырь, где они, согласно воле Божией, должны будут подвизаться.

В 1830 году саровский иеромонах, направленный духовным начальством в Раифскую пустынь Казанской епархии, пришел к отцу Серафиму в дальнюю пустыньку за благословением.

— Ты куда едешь, брат? — спрашивает старец.

— В Казань вызывают.

— С тобою обман, батюшка, идет. Не ходи в Макарьевскую пустынь.

— Меня, батюшка, вызывают не в Макарьевскую, а в Раифскую, игуменом.

— Я тебе говорю: не ходи в Макарьевскую,— сказал отец Серафим и, помолчав, добавил: — Ну, поживи вне Сарова несколько… Опять к нам приедешь и умрешь здесь, в богоспасаемой Саровской пустыни.

Благословив брата, старец отпустил его. Прибыв в Казань, тот узнал, что определен был не в Раифскую, а в Макарьевскую пустынь близ Свияжска. Вспом­нив слова отца Серафима, он отказался идти туда и был послан игуменом в Цивильский Тихвинский монастырь.

Некая мирянка, страдавшая от тяжкого недуга (у нее опухло все тело, и она, несмотря на молодость, еле двигалась), кое-как добралась до Сарова и даже пешком дошла до пустыньки. Отец Серафим принял ее с любовью, велел ей идти к его источнику и дал ей кувшинчик: «Возьми, матушка, воды-то из ключа с собою, пей и умывайся, и тело-то омой: Апостолы Христовы исцелят тебя и будешь здорова». Она так и делала, живя в саровской гостинице. От болезни не осталось и следа. Перед отъездом домой отец Серафим прислал ей «клюшку» (посох с загнутой ручкой), и она не могла догадаться — зачем, но взяла ее с собой. Это был символический подарок: в следующем году она стала монахиней с именем Пульхерия, а позднее, с 1850 года, игуменьей Христорождественско-Спасского монастыря в городе Слободске Вятской губернии.

В том же году молодой послушник Глинской Рождество-Богородичной пустыни (Курской епархии) приехал к отцу Серафиму с вопросом: есть ли ему благо­словение Божие поступить в монастырь? Молодой человек колебался…

— Помнишь ли житие Иоанникия Великого? — начал разговор с ним отец Серафим. — Странствуя по горам и стремнинам, он нечаянно уронил жезл свой, который упал в пропасть. Жезла нельзя было достать, а без него святой не мог идти далее. В глубокой скорби он возопил ко Господу Богу — и Ангел Господень невидимо вручил ему новый жезл.

Сказав это, отец Серафим вложил в правую руку собеседника свою палку и продолжал:

— Трудно управлять душами человеческими! Но среди всех твоих напастей и скорбей в управлении душами братий Ангел Господень непрестанно при тебе будет до скончания жизни твоей.

Послушник стал монахом, а в 1854 году и настоятелем Высокогорской Успен­ско-Николаевской Чуркинской общежительной пустыни Астраханской епархии и че­рез три года был возведен в сан игумена, а позднее — и архимандрита, то есть действительно стал, как предсказано было отцом Серафимом, «управлять душами человеческими».

Летом 1830 года окончено было в Дивееве строительство нижнего храма, под церковью Рождества Христова. Это был храм Рождества Богородицы. Отец Серафим отправил протоиерея Василия Садовского, а с ним и Елену Васильевну Мантурову в Нижний Новгород к Владыке за разрешением освятить новую церковь. Отец Василий вспоминал: «Год был холерный, ну куда и как мы поедем… Бог весть! А ослушаться его не смели. Елене Васильевне, положив просфор и приказав изготовить прошение, батюшка сказал:

— Поклонитесь Владыке в ножки и просфоры от меня отдайте: он вам все и сделает.

Мне же наказывал так:

— Ты, батюшка, приехав, закажи теплый хлеб в булочной, да так, чтобы он у тебя был горячий, от меня и подай ему; он вам все сделает.

Делать нечего, заложили мы свою лошадку и потихоньку в повозочке поехали в Нижний. Как приехали, остановились в Крестовоздвиженском женском монастыре и рассказали свое дело. Бывшая в то время игуменией мать Дорофея выслушала нас с сердечным прискорбием, объявила и объяснила нам совершенную невозможность исполнить все желаемое, так как Владыка по случаю холеры никого не принимал, о чем дал даже указ из Консистории. Выслушав, мы го­ворим, что все это так, да батюшка Серафим послал и приказал, а ослушаться его мы не смеем. Подумав, игумения мать Дорофея написала и послала Владыке письмо, прося разрешения по весьма важному делу видеть его, но Владыка прислал ответ: «…чтобы старица не беспокоилась, я сам у нее буду». Этот ответ поставил игуменью еще в большее затруднение. Прошло несколько дней, а Владыка не ехал, и как ни жалела нас матушка Дорофея, но сама ехать после ответа Владыки не осмеливалась и писать ему уже не решалась. Как быть? Посоветовавшись с Еленой Васильевной, невзирая на предостережения, но помня слова батюшки: «Поклонитесь Владыке в ножки, он вам все сделает» — что значи­ло, чтобы мы лично были у архиерея, — а батюшке же Серафиму все хорошо было известно, мы, перекрестясь, решились с Еленой Васильевной прямо сами идти к Владыке. Будь что будет! Все нас уговаривали, останавливали и в страхе и трепете за нас были. Елена Васильевна взяла просфоры, батюшкой прислан­ные, и прошение, и я из булочной горячий, только что испеченный хлеб, как приказал мне батюшка, который держал под полою, и также прошение о перемене обветшалого антиминса. Что же, как батюшке угодно было, все так и случилось! Пришли в дом архиерея, беспрепятственно вошли и стали в прихожей. Реши­тельно никого не было, пустой дом и везде на окнах хлор. Стояли мы более получаса, нарочно кашляли, авось кто-либо услышит и выйдет, но никого не было в этом мертвом доме. Мы было уже хотели уходить, да вдруг заслышали какой-то шорох, остановились, опять нарочно закашляли… Отворилась дверь, и к нам вышел сам Преосвященный Афанасий. Мы ему поклонились в ноги.

— Это что, — говорит, — каким образом? Что за люди?

Я, весь дрожа, объяснил ему в чем дело, а Елена Васильевна подала прошение и просфоры. Владыка ласково выслушал и принял все, но, взяв от меня хлеб и чувст­вуя, что он горячий, невольно улыбаясь, воскликнул:

— Просфоры-то так, а уж хлеб-то никак не из Сарова, а здешний, ибо теплый!

Тогда, совсем ободрившись, я осмелился объяснить архиерею, что хлеб этот действительно здесь печен и только что мною взят из булочной, но что так приказано самим батюшкой Серафимом, который без того не велел и являться к Владыке. «А, теперь, понимаю, это по-Златоустовски!» — воскликнул Преосвященный. И, написав тут же резолюцию на прошении об освящении храма, он послал свечей для молитвы батюшке Серафиму, благословил нас и отпустил, говоря:

— Насчет всего этого обратитесь к архимандриту Иоакиму в Консисторию, он уже вам все это устроит!

Возвратясь таким образом в женский монастырь, где в трепете и страхе ожидали нас, никто не хотел верить нам, зная строгость вообще Преосвящен­ного Афанасия, и все дивились, явно уразумевая в этом единое лишь чудо угодника Божия, батюшки Серафима!

Когда же я на другой день отправился насчет всего этого к отцу архимандриту Иоакиму, представляя ему указ о новом освящении, он в удивлении меня спросил:

— Да ведь я недавно освятил вам церковь, где же еще-то освящать?

— Тут же и другую! — сказал я.

— Как же! — воскликнул он. — Что вы, батюшка! Где же тут-то?

Когда же я объяснил ему чудное устройство этой новой церкви, по желанию батюшки Серафима, то, дивяся и всплеснув руками, отец архимандрит воскликнул:

— О, Серафим, Серафим! Сколь дивен ты в делах твоих, старец Божий!

В это самое время прибежали сказать отцу архимандриту, что Владыка его немедленно требует.

— Погодите, — сказал он мне,— что такое, погодите-ка меня здесь, не по вашему ли делу зовет… Кстати, я скажу вам, отпустит ли меня Владыка освящать церковь-то, как батюшка Серафим того желает и как вы мне передали!

Я остался, а архимандрит уехал. Возвратясь, еще при входе произнес он:

— Ну, уж Серафим! Дивный Серафим! Вот, судите сами, что наделал-то. Прихожу я к Владыке, а он меня спрашивает: что же, говорит, как же я резолюцию-то дал? Где же церковь и что за храм? Хорошо, что вы у меня уже побывали да все объяснили; ну и успокоил я Владыку, все передал ему. Скажите дивному Серафиму, что как желает, так и приеду; разрешил Владыка. Ну, дивный же, дивный Серафим!

Так я и ушел. Стали мы собираться домой, и надо заметить, что по случаю страшной в то время холеры в Нижнем был карантин и весь город был оцеплен войском, так что ни почта, ничто, ниже никто не пропускался без выдержки карантина. Вот и думаем: как-то поедем мы; вдруг не пропустят! Но как ни останавливали и ни уговаривали все, мы, помолившись и заложив свою лошадку, потихоньку поехали… Едем мимо караульных солдат, и никто не остановил и не спросил даже нас, точно будто и не видал никто.

Так и приехали мы домой и, невзирая на страшную холеру, пользуясь тем, что все фрукты поэтому были необыкновенно дешевы, покупали их много и кушали не разбирая, а за молитвы батюшки Серафима возвратились целы и здоровы и ничем не вредимы. К этому же кстати скажу, батюшка Серафим говорил, что в обители никогда не будет холеры, что со временем и оправдалось, потому что, когда была эта эпидемия повсеместно в окружности, даже в деревне Вертьянове и селе Дивееве, в монастыре ее не было, так что даже кто из мирских заболевал и его приносили в обитель, тот выздоравливал и выхажи­вался, а кто из обители без благословения выходил в мир, даже и сестры, напротив, заболевали и умирали. Приехав домой, явились мы к батюшке дать отчет во всем нами по его приказанию сделанном. Батюшка был рад, благодарил и тут же приказал, чтобы церковь новая во имя Рождества Богородицы была освящена 8 сентября. В этот день и было в 1830 году совершено освящение Благовещенским архимандритом отцом Иоакимом, по желанию батюшки Серафима.

После освящения церкви отец архимандрит, Михаил Васильевич и я по пригла­шению батюшки отправились все к нему в Саров, и, не найдя его в монастыре, пошли в дальнюю пустыньку его. Батюшка, увидя нас, был чрезвычайно нам рад и много благодарил отца архимандрита, потом, обратясь ко мне, сказал:

— Как же, батюшка, чем же угощать нам на радостях такого гостя? А нельзя не угостить, батюшка, надо угостить, надо!,. Ну, да я и угощение-то приготовил для такого праздника, пойдемте-ка!

И, взяв меня за руку, отвел батюшка Серафим в угол пустыньки своей. Неиз­вестно откуда и когда тут вдруг вырос из полу куст малины, и батюшка сказал, показывая на три крупные, спелые и прекрасные ягоды:

— Сорви-ка их, батюшка, и угости наших гостей!

Растерявшийся от этого чуда, я с трепетом снял чудные ягоды и подал батюшке, а он стал потчевать ими, говоря:

— Кушайте, кушайте, чем убогий Серафим рад угостить вас!

И, положив каждому из нас по ягоде, прибавил:

— Это Сама Царица Небесная вас потчует, батюшка!

Отец архимандрит, Михаил Васильевич и я, все мы были поражены этим чудом батюшки Серафима, и таким образом чудно угощенные в сентябре месяце внезапно в пустыньке из полу родившимися ягодами, не могли да и не сумели бы выразить их необыкновенной сладости, аромата, вкуса и вместе сознались, что подобных ягод еще никогда не едали».

Спустя два или три дня после праздника Успения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы великой радости сподобился старец Серафим — Матерь Божия посетила его. Автор «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» приводит несколько живых свидетельств этого дивного явления. Отец Василий Садовский пошел к старцу. «Принял он меня весьма милостиво, ласково, — пишет отец Василий, — и, благословившись, начал беседу о богоугодном житии святых, как они от Господа сподоблялись дарований, чудных явлений, даже посещений Самой Царицы Небесной. И, довольно побеседовавши таким образом, он спросил меня:

— Есть ли у тебя, батюшка, платочек?

— Есть.

— Дай его мне, — сказал он.

Я подал. Он его разложил, стал класть из какой-то посудины пригоршнями сухарики в платок, которые были столь необыкновенно белы, что сроду я таких не видывал.

— Вот и у меня, батюшка, была Царица, так вот после гостей-то и осталось! — изволил сказать батюшка. Личико его до того сделалось божественно при этом и весело, что и выразить невозможно!

Он положил сухарики в платочек и, сам завязав его крепко-накрепко, сказал:

— Ну, гряди, батюшка, а придешь домой, то самых этих сухариков покушай, дай своему подружью (так он всегда звал жену мою), потом поди в обитель и духовным-то своим чадам каждой вложи сам в уста по три сухарика, даже и тем, которые и близ обители живут в келлиях; они все наши будут!

Действительно, впоследствии все поступили в обитель. По молодости лет я и не понял, что Царица Небесная посетила его, а просто думал, не какая ли земная царица инкогнито была у батюшки, а спросить его не посмел, но потом сам угодник Божий уже разъяснил мне это, говоря:

— Небесная Царица, батюшка, Сама Царица Небесная посетила убогого Серафима и во, радость-то нам какая, батюшка! Матерь-то Божия неизъяснимою благостию покрыла убогого Серафима. «Любимиче мой! — рекла Преблагословенная Владычица, Пречистая Дева. — Проси от меня чего хощеши!» Слышишь ли, ба­тюшка? Какую нам милость-то явила Царица Небесная!

И угодник Божий весь сам так и просветлел, так и сиял от восторга.

— А убогий-то Серафим, — продолжал батюшка, — Серафим-то убогий и умолил Матерь-то Божию о сиротах своих, батюшка! И просил, чтобы все, все в Серафимовой-то пустыне спаслись бы сироточки, батюшка! И обещала Матерь Божия убогому Серафиму сию низреченную радость, батюшка!

О том же самом дивном чуде рассказал отец Серафим и дивеевской сестре Евдокии Ефремовне:

— Вот, матушка, — сказал он уже в заключение рассказа, — во обитель-то мою до тысячи человек соберется, и все, матушка, все спасутся, я упросил, убогий, Матерь Божию, и соизволила Царица Небесная на смиренную просьбу убогого Серафима, и кроме трех, всех обещала Милосердая Владычица спасти, всех, радость моя! Только там, матушка… там-то, в будущем все разделятся на три разряда: сочетанные, которые чистотою своею, непрестанною молитвою и делами своими, чрез то и всем существом своим сочетаваны Господу, вся жизнь и дыхание их в Боге и вечно они с Ним будут! Избранные, которые мои дела будут делать, матушка, и со мной же и будут в обители моей. И званые, которые лишь временно будут наш хлеб только кушать, которым — темное место. Дастся им только коечка, в однех рубашечках будут, да всегда тосковать станут! Это нерадивые и ленивые, матушка; а которые — общее-то дело да послу­шание не берегут и заняты только своими делами, куда как мрачно и тяжело будет им: будут сидеть все, качаясь из стороны в сторону на одном месте…

Взяв сестру за руку, батюшка горько заплакал.

— Послушание, матушка, — продолжал он, — послушание превыше поста и мо­литвы! Говорю тебе, ничего нет выше послушания, матушка, и ты так сказывай всем.

И Сам Господь наш Иисус Христос — в это же самое время — оказал убогому Серафиму неизреченную, редкую милость — подобно Апостолу Павлу был он восхищен на небеса… Вот что рассказывал старец одному саровскому иноку:

— Я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где он говорит: в дому Отца Моего обители мнози суть (Ин. 14, 2)… На этих словах Христа Спасителя я, убогий, остановился и возжелал видеть оные небесные обители и молил Господа моего Иисуса Христа, чтобы Он показал мне эти обители: и Господь не лишил меня, убогого, Своей милости. Он исполнил мое желание и прошение: вот я и был восхищен в эти небесные обители, только не знаю, с телом или кроме тела, Бог весть, это непостижимо. А о той радости и сладости небесной, которую я там вкушал, сказать тебе невозможно…

«И с этими словами отец Серафим замолчал… — вспоминал этот инок. — Он поник головою, гладя тихонько рукою против сердца, лицо его стало постепенно меняться и наконец до того просветилось, что невозможно было смотреть на него. Во время таинственного своего молчания он как будто созерцал что-то с умиле­нием».

— Ах, если бы ты знал, — продолжал свою речь батюшка Серафим,— какая радость, какая сладость ожидает душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением…

Там нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания — там сладость и радость неизглаголанные, там праведники просветятся как солнце. Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам святой апостол Павел, то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горнего селения, в котором водворятся души праведных!

Отец Серафим знал, что кончина его не так далека. И без того согбенный, он еще ниже клонился. Великий постник в последние годы стал еще суше, светлее и легче… Он оставлял в видевших его впечатление необыкновенной чистоты — одежд, всего облика, в особенности лица, светившегося тихой, неземной радостью. Собственно, о смерти как таковой он не думал — ее жало вырвано было Господом; он ждал, радуясь, времени, когда наконец сможет разрешитися и со Христом быти (Флп. 1, 23).

А сколько хороших православных людей смущает враг страхом смерти, поселяет в сердца их тоску и беспокойство! Так вот смущался иеромонах Антоний, строитель Высокогорской Вознесенской мужской пустыни, находившейся в четырех верстах от Арзамаса, на пути из Сарова в Нижний Новгород… Здесь он после недолгого послушничества в Сарове был пострижен, стал иеромонахом, а в 1826 году и настоятелем (в звании строителя), прославившим бедную малолюдную обитель, сделавшим ее довольно обширной и достаточной… Много раз ездил он в Саров для беседы со старцами, бывал и у отца Серафима, который с любовью принимал его.

Однажды он вошел в келлию к нему вместе с купцом из Владимира. Батюшка попросил отца Антония присесть и подождать, а сам начал разговор с купцом.

— Все твои недостатки и скорби, — сказал он, — суть следствия твоей страстной жизни. Оставь ее, исправь пути твои.

Затем батюшка стал мягко и с любовью обличать купца в его грехах, причем купец, пораженный, молчал, а впервые его видевший старец пересказывал ему его собственную жизнь. Он так говорил, что купец, а вместе с ним и отец Антоний, невольно слушавший, заливались слезами. Наконец отец Серафим велел купцу говеть и причаститься в Сарове и уверил его, что в случае искреннего его покаяния Господь не отнимет от него своей милости. Купец поклонился ему в ноги, обещал все исполнить и вышел.

— Батюшка! — сказал отец Антоний. — Душа человеческая пред вами открыта, как лицо в зеркале. Вот сейчас, на моих глазах, не выслушавши нужд и скорбей богомольца, вы ему все высказали.

Отец Серафим промолчал.

— Теперь я вижу, — продолжал отец Антоний, — что ум ваш так чист, что от него ничего не сокрыто в сердце ближнего.

Старец положил ему ладонь на уста:

— Не так ты говоришь, радость моя. Сердце человеческое открыто одному Господу, и один Бог — Сердцеведец.

И он рассказал о том, как укоряли святого Григория Богослова за его дружбу с Максимом Киником, на что он отвечал: «Един Бог ведает тайны сердца чело­веческого, а я видел в нем обратившегося от язычества в христианство, что для меня велико!»

— Да как же, батюшка, вы не спросили у купца ни единого слова и все сказали, что ему потребно?

— Он шел ко мне как и другие, как и ты шел, яко к рабу Божию, — отвечал старец. — Я, грешный Серафим, так и думаю, что я, грешный раб Божий; что мне повелевает Господь, то я и передаю требующему полезного. Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только верую, что так мне указывает воля Божия для его пользы. А бывают случаи, когда мне выскажут какое-либо обстоя­тельство, и я, не поверив его воле Божией, подчиню своему разуму, думая, что это возможно, не прибегая к Богу, решить своим умом — в таких случаях всегда делаются ошибки… Как железо ковачу, так я предал себя и свою волю Господу Богу. Как ему угодно, так и действую, своей воли не имею, а что Богу угодно, то и передаю.

В начале 1831 года отец Антоний (ему в это время шел тридцать девятый год) стал сильно смущаться мыслями о своей скорой смерти. Это вражие наваждение едва не довело его до отчаяния, и он в конце января отправился к отцу Серафиму за помощью и советом. У ворот пустыни он встретил монахов, которые сказали ему, что старец еще не возвратился из своей пустыньки. Было около пяти часов вечера, быстро темнело… Вот кто-то оповестил:

— Отец Серафим идет!

Отец Антоний поспешил ему навстречу.

— Что ты? — спросил старец.

— К вам, батюшка, со скорбною душою…

— Пойдем, радость моя, в келлию.

В келии, рассказав отцу Серафиму о своих искушениях, отец Антоний просил открыть ему волю Божию — в самом ли деле близка кончина его?

— Сижу ли я в келлии, — говорил отец Антоний, — выйду ли на монастырь, мне представляется, что последний раз вижу обитель. Из сего я заключаю, что скоро умру, и потому указал уже и место могилы для себя. Желаю знать о своей смерти единственно для изменения моей жизни, чтобы, отказавшись от долж­ности, посвятить остальные дни свои безмолвному вниманию. Извещение о смерти не будет страшно для меня.

Во все время этого рассказа батюшка Серафим держал своего собеседника за руку. Выслушав его, он сказал:

— Не так ты думаешь, радость моя, не так! Промысл Божий вверяет тебе обширную лавру…

Отец Антоний подумал, что батюшка старается отвлечь его от скорбных мыслей:

— Батюшка! Это не успокоит меня, не умирит моих помыслов. Я умоляю, скажите мне прямо — мысли мои о смерти не служат ли от Бога указанием на близкую мою кончину? В таком случае я буду просить молитв о душе моей и приму мирно и благодарно ваше слово. Мне хочется встретить час смертный с должным приготовлением.

— Отец Серафим с улыбкой отвечал:

— Неверны твои мысли, — я говорю тебе, что Промысл Божий вверяет тебе лавру обширную!

Отец Антоний в недоумении сказал:

— Где же Высокогорской пустыни быть лаврою? Дай Бог, чтобы не ниже сошла, чем теперь стоит…

Старец же, как бы не слыша его, стал просить его милостиво принимать в лавру братию из Сарова.

— Батюшка! Кто захочет из Сарова перейти в скудную Высокогорскую пустынь! А если бы кто пожелал или кого бы вы сами прислали, то вы знаете всегдашнюю мою готовность делать все, что вам угодно, да на деле сего не может быть…

— Не оставь сирот моих, когда дойдет до тебя время.

Отец Антоний, думая, что батюшка Серафим говорит о своей близкой кончине, бросился ему на шею, обнял его и заплакал.

— Поминай моих родителей Исидора и Агафию, — продолжал старец.

— Будь милостив и снисходителен к братии. Матерью будь, а не отцем братии, и вообще ко всем будь милостивым и по себе смиренным. Смирение и осторожность есть красота добродетели.

Затем батюшка обнял отца Антония и благословил висевшим на груди его крестом:

— Теперь гряди во имя Господне. Время уже тебе — тебя ждут.

В феврале отец Антоний был вызван митрополитом Филаретом в Москву. Скончался наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Афанасий, и на его место, с возведением в сан архимандрита, был поставлен отец Антоний. Более сорока шести лет находился он в этой должности. Он проявил такой ум и такие способности, что митрополит Филарет во всем стал советоваться с ним и даже исповедоваться у него…

Отец Антоний сам пришел к старцу Серафиму со своей тяготой. А вот удивительный случай, когда старец на далеком расстоянии угадал, что впал в искушение подвижник Задонского Богородицкого монастыря Георгий (в тайном постриге монах Стратоник). Он находился в затворе, но мимо его келлии днем ходили, и потом он стал принимать посетителей, получать письма от мирян, жаждущих духовных наставлений. И то и другое тяжело оказалось для Георгия по его душевному устроению. Года два мучил его помысел перейти в другую обитель, затвориться в одинокой безвестности и посвящать все свое время только молитве. И вот однажды келейник доложил ему, что странник, пришедший из Саровской пустыни, принес ему поклон и благословение от отца Серафима. Странник, которому было разрешено войти в келлию, сказал:

— Отец Серафим приказал тебе сказать: стыдно-де, столько лет сидевши в затворе, побеждаться такими вражескими помыслами, чтобы оставить свое место. Никуда не ходи. Пресвятая Богородица велит тебе здесь оставаться.

Странник поклонился и вышел. «А я стоял, — рассказывал об этом сам затворник, — как вкопанный, дивясь чудесному откровению тайных моих помышлений, и притом такому человеку, который не только меня не знал, но и никогда не видывал, и даже никогда мы друг к другу не писали. Однако, скоро опомнив­шись, просил я келейного воротить ко мне странника, надеясь узнать от него что-нибудь более, но его уже не могли отыскать ни в монастыре, ни за монастырем. С тех пор дух мой успокоился, и я перестал помышлять о переходе в другое место».

Вот еще пример того, как отец Серафим узнавал и помыслы незнакомых ему людей на расстоянии. Офицер, по фамилии Каратаев, много слышал о старце Серафиме, и однажды, в 1830 году, проезжая мимо Сарова, хотел было уже завернуть в обитель, чтобы увидеть старца, но враг смутил его и заставил проехать мимо. «Мне казалось,— вспоминал он,— что старец торжественно обли­чит меня во всех грехах моих, особенно же в заблуждении касательно почитания святых икон. Я думал, что икона, писанная рукою человека, даже может быть грешного, не может быть угодна Богу, следовательно, не может вместить в себя чудодейственной благодати Божией и поэтому не должна быть предметом нашего почитания и благоговения. По слабости и малодушию я совершенно покорился страху обличения от прозорливого старца и проехал мимо Саровской пустыни».

В марте следующего, 1831 года этот офицер вез команду солдат в полк, и опять же путь его лежал мимо Сарова. Тут он набрался мужества и вместе со своими солдатами остановился в монастырской гостинице. Наутро они пошли к келлии отца Серафима, а там уже густо толпился народ. Батюшка вышел и стал благословлять многих из пришедших. Увидев офицера, подал ему знак рукою, подзывая к себе. Каратаев поклонился ему в ноги, и они вошли в келлию. Каратаев попросил благословения на дорогу и на предстоящую брань в Польше[1] и молитв о сохранении жизни своей. Старец благословил его большим медным крестом и стал исповедовать его, сам открывая ему его грехи.

Потом сказал:

— Не надобно покоряться страху, который наводит на юношей диавол, а нужно тогда особенно бодрствовать духом и, откинув малодушие, помнить, что хоть мы и грешные, но все находимся под благодатию нашего Искупителя, без воли Которого не спадет ни один волос с головы нашей.

Далее он говорил о том, что непочитание икон — страшное заблуждение:

— Как худо и вредно для нас желание исследовать тайны Божии, недоступные слабому уму человеческому, например: как действует благодать Божия чрез святые иконы, как она исцеляет грешных, подобных нам с тобою, и не только тело их, но и душу, так что и грешники, по вере в находящуюся в них благодать Христову, спасались и достигали Царства Небесного. Не нужно внимать хульным мыслям, за которые вечная казнь ждет духа лжи и сообщников его в день Страшного Суда.

«Много еще и других душеспасительных слов говорил он тогда в мое назидание, — вспоминал Каратаев, — но я не припомню их всех. Говорил он, что искушения диавола подобны паутине, что только стоит дунуть на нее — и она истребляется; что так-то и на врага-диавола — стоит только оградить себя крестным знамением — и все козни его исчезают совершенно». Говорил он также, что все святые подлежат искушениям, но, подобно золоту, которое от огня становится чище, и святые от искушений делались искуснее, терпением умилостивляли правосудие Творца и приближались ко Христу, во имя и за любовь Которого они терпели. И наконец, несколько раз повторял он, что «тесным путем надлежит нам, по слову Спасителя, войти в Царствие Божие». Слушая отца Серафима, поистине я забыл о своем земном существовании».

Отец Серафим благословил Каратаева и солдат, ехавших с ним на войну, и сказал им, что ни один из них не погибнет в сражениях. Действительно, все они вернулись невредимыми.

В том же году, 18 июня, были, у отца Серафима в дальней пустыньке супруги Кредицкие. «Мы нашли старца, — писал Иван Михайлович Кредицкий, —  на работе: он разбивал грядку мотыгою, и когда мы подошли к нему и поклонились ему до земли, он благословил нас и, положивши на мою голову руки, прочитал тропарь Успения Божией Матери: В Рождестве девство сохранила ecu, потом он сел на грядку и приказал нам также сесть, но мы невольно встали пред ним на колени и слушали его беседу о будущей жизни, о жизни святых, о заступлении, предстательстве и попечении о нас, грешных, Владычицы Богородицы и о том, что необходимо нам в здешней жизни для вечности. Эта беседа продолжалась не более часа, но такого часа я не сравню со всею прошедшею моею жизнью. Во все продолжение беседы я чувствовал в сердце неизъяснимую небесную сладость, Бог весть каким образом туда перелившуюся, которой нельзя сравнить ни с чем на земле и о которой до сих пор я не могу вспомнить без слез умиления и без ощущения живейшей радости во всем моем составе. До сих пор я хотя и не отвергал ничего священного, но и не утверждал ничего: для меня в духовном мире все было совершенно безразлично, и я ко всему был одинаково хладнокровен. Отец Серафим впервые дал мне теперь почувствовать всемогущего Господа Бога и Его неисчерпаемое милосердие и всесовершенство. Прежде за эту хладность души моей ко всему святому и за то, что я любил играть безбожными словами, Правосудный Господь допустил скверному духу богохульства овладеть моими мыслями, и эти ругательные мысли, о которых доныне я не могу вспомнить без особенного ужаса, целые три года сокрушали меня постоянно, особенно же на молитве, в церкви, и более всего, когда я молился Царице Небесной. Уже я думал, в отчаянии, что никакие муки, по суду земному, недостаточны для моего наказания и что только адские вечные муки могут быть праведным возмез­дием за мои богохуления. Но отец Серафим в своей беседе совершенно успокоил меня, сказавши, с свойственною ему неизъяснимо радостною улыбкою, чтобы я не боялся этого шума мысленного, что это действие врага, по зависти его, и. чтобы я безбоязненно всегда продолжал свою молитву, какие бы враг ни представлял скверные и хульные мысли. С тех пор, действительно, этот шум мысленный начал во мне мало-помалу исчезать и менее чем в месяц совершенно прекратился».

Составил Виктор АФАНАСЬЕВ

[1]  Речь идет о восстании в Польше 1830—1831 годов.