Преподобный Серафим Саровский. Икона нач. XX века из храма во имя святого апостола Филиппа в Новгороде
До лета 1827 года отец Серафим причащался Святых Христовых Таин у себя в монастырской келлии, стоя на коленях на пороге. Некоторых иноков это стало соблазнять — как это, в самом деле, у старца есть сила ходить в лес на источник и даже трудиться там, а до храма ради Святого Причастия он дойти не может! А дело было в том, что в воскресный день на дворе монастыря отца Серафима ждало множество людей, среди них было немало и праздно любопытствующих. Он знал, что когда будет идти из церкви через двор, толпа увеличится… Дошло это до епископа Тамбовского Афанасия, и от него последовало предложение старцу Серафиму — не соблазнять иноков, «немощных в совести», все-таки ходить для причащения в храм. Старец со смирением принял распоряжение архиерея. Автор первого пространного жития отца Серафима, Николай Елагин, пишет, что, «кажется, это было распоряжением свыше… с целью — короче сблизить старца с нуждами верующих».
И вот (это было в 1827 году), когда отец Серафим начал ходить в больничную церковь, где находился Престол, сделанный из кипариса его собственными руками, то так и стало, как он предполагал, к чему и Господь его вел: число желающих видеть его и обращаться к нему чрезвычайно выросло, «Умилительно было видеть, — писал Елагин,— как старец, после причастия Святых Таин, возвращался из церкви в свою келлию. Он шел в мантии, епитрахили и поручах, как обыкновенно приступал к Таинству. Шествие его было медленно от множества толпившегося народа, из среды которого всякий силился, хотя слегка, взглянуть на старца. Но он в это время ни с кем не говорил, никого не благословлял и как бы ни души не видел вокруг себя: взор его был потуплен долу, а ум погружен внутрь себя. В эти минуты он входил своею душою в размышление о великих благодеяниях Божиих, явленных людям Таинством Святого Причащения. И, благоговея к чудному старцу, никто не смел даже прикоснуться к нему. Пришедше в свою келлию, он уже всех усердствующих принимал к себе, благословлял, а желающим предлагал и душеспасительное слово».
А тропа через ближнюю пустыньку к дальней торилась паломниками так усердно, что это уже стала широкая дорога, по которой могли ехать и колесные повозки. Узнав, что отец Серафим с особенной лаской и любовью относится к детям, миряне стали привозить с собой и своих чад всякого возраста.
Был случай, когда несколько посетителей подошли к дверям монастырской келлии отца Серафима, но она была заперта изнутри на крючок. Ждали, ждали, пробовали творить молитву монашескую, равнозначную просьбе войти,— «Молитвами святых Отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас» — ничто не помогало. Одна из пришедших, симбирская помещица, которая и вспоминала потом этот случай, обратилась к женщине с маленькой девочкой, прося ее, чтобы ребенок сотворил входную молитву. И как только девочка произнесла ее, дверь отворилась и старец вышел.
Однажды у ближней пустыньки собрался народ, а старец по каким-то причинам не хотел никого принять — потихоньку выбрался из келлии в лес и спрятался в высокой траве. Богомольцы то ли видели это, то ли догадались, но сами не смели тревожить батюшку, но как он поступил несколько по-детски простодушно, то и они научили бывших с ними детей поискать батюшку в траве. Они, конечно, сразу нашли его,— он стал им делать знаки, класть палец на уста — молчите, мол, детки! А детки, обрадованные находкой, кинулись к нему и стали звать своих родителей, и батюшка, довольный, с радостной улыбкой встал из травы, окруженный ласкавшимися к нему детьми.
Одна девочка семи лет пришла с матерью, и отец Серафим предрек ребенку, что она будет в Дивееве монахиней. Он благословил ее и велел приложиться к образу Божией Матери, а так как она не могла достать, он сам приподнял ее. Сказанное сбылось.
В 1830 году жила в Сарове в гостинице одна семья, родители и дочь их лет двенадцати с нянькой. Однажды нянька пришла и рассказала, что видела только что колодника в цепях, которого пешком вели мимо монастыря солдаты.
— Уж то-то, бедный, жалок и устал! — со слезами сказала она.
Девочка порылась у себя в сумочке и не нашла меди, но там оказалась серебряная пятидесятикопеечная монета. Взяв ее, она побежала и отдала ее колоднику. На другой день она пришла с родителями в келлию отца Серафима. Он подозвал девочку, благословил ее и ласково сказал:
— Вот это хорошо, ваше превосходительство, что полтинничек-то подала бедному.
Мать девочки удивилась титулу, каким старец наградил ее, и хотела объяснить, что это ошибка, но он, не обращая внимания на эти разъяснения, в дальнейшей беседе еще несколько раз назвал девочку «вашим превосходительством». Так и оставалось это странным и непонятным; но, когда пришло время, девушка вышла замуж за генерала. Тут-то и вспомнили отца Серафима и его прозорливость…
Одна женщина принесла маленькую девочку к отцу Серафиму и просила его помолиться о ней. «Все дети мои умирают, не дожив до году»,— со слезами говорила она. Старец положил свою руку на голову ребенка и, помолившись, сказал: «Утешайтесь ею». Эта девочка осталась жить, а дети, рождавшиеся у этой женщины после нее, умирали.
Мальчик лет десяти был у отца Серафима в келлии с матерью. Его рассмешило, как одна дама все отворачивалась от ложки, которую ей, как и всем прочим бывшим у него тут посетителям, предлагал старец (в ложке были вино и крошеная просфора). Он громко захохотал, мать поспешно вывела его и вечером оставила без ужина. Потом повела его к батюшке просить прощения. Сотворив молитву входа, мальчик вошел в келлию, а мать осталась за дверями. Отец Серафим сидел в сенях на гробе.
— Здравствуй, мой друг, здравствуй, — сказал он ласково. — Что тебе надобно?
— Матушка прислала меня просить прощения у вас в том, что я давеча смеялся над вами.
— Тебя матушка просила… ну, благодари от меня твою матушку, мой друг! Благодари ее от меня, что она вступилась за старика. Я буду молиться за нее. Благодари ее!
Мальчик тут же почувствовал свою виновность пред ним и поправился:
— Нет, не матушка прислала, а я сам пришел!
— Ты сам пришел, мой друг, ну, благодарю тебя, благодарю! Да будет над тобою благословение Божие. Раскаяние грех снимает, ну а тут и не было его вовсе… Христос с тобою, мой друг!
Потом отец Серафим усадил его на скамейку и, открыв Евангелие, прочитал начало седьмой главы Евангелия от Матфея: Не судите, да не судимы будете. Им же бо судом судите, судят вам: и в ню же меру мерите, возмерится вам…— и далее, о любви Господа к людям, своим созданиям: Или кто есть от вас человек, его же аще воспросит сын его хлеба, еда камень подаст ему; или аще рыбы просит, еда змию подаст ему; аще убо вы лукави суще, умеете даяния блага даяти чадом вашим, кольми паче Отец ваш небесный даст блага просящим у Него…
Эта глава произвела на подростка потрясающее впечатление — он запомнил ее на всю жизнь. Старец отпустил его к матери и всегда потом встречал его с особенной лаской. Подобно Отцу небесному и отец Серафим был преисполнен любви к людям, «человекам»… Митрополит Вениамин в своей книге (в главе «Радостный наставник») пишет: «Мир, утешение, отрада, ласка, любовь, внимание, со слезами целование, «Христос воскресе!» — сплошная радость во время посещения… А на всю жизнь дано правило: искать утешения в скорбях, которые уже прозревал угодник Божий, во Христе и христоподобном смирении».
Просит чиновник благословения покинуть постылое место в канцелярии — старец не благословляет: «На каждом месте можно спасаться». Хочет крепостной крестьянин, управляющий у помещика, просить вольную, желает инок покинуть монастырь, в котором для него слишком много искушений, а другой инок желает вериги надеть — не благословляет. И им-то и лучше выходит потом… Смирение, смирение! Вот что для спасения-то нужно. Что сам захотел — всегда не сам: враг отводит от спасительного пути. Отец Серафим не уставал напоминать мирянам, что и им не меньше, чем монахам, надобно смирение.
Если кому суждено было стать монахом, то о нем Господь открывал отцу Серафиму,— в трехлетнем ребенке он узнавал будущего инока, в светской девице, только и думавшей о нарядах, — будущую игумению. Он мог даже назвать монастырь, где они, согласно воле Божией, должны будут подвизаться.
В 1830 году саровский иеромонах, направленный духовным начальством в Раифскую пустынь Казанской епархии, пришел к отцу Серафиму в дальнюю пустыньку за благословением.
— Ты куда едешь, брат? — спрашивает старец.
— В Казань вызывают.
— С тобою обман, батюшка, идет. Не ходи в Макарьевскую пустынь.
— Меня, батюшка, вызывают не в Макарьевскую, а в Раифскую, игуменом.
— Я тебе говорю: не ходи в Макарьевскую,— сказал отец Серафим и, помолчав, добавил: — Ну, поживи вне Сарова несколько… Опять к нам приедешь и умрешь здесь, в богоспасаемой Саровской пустыни.
Благословив брата, старец отпустил его. Прибыв в Казань, тот узнал, что определен был не в Раифскую, а в Макарьевскую пустынь близ Свияжска. Вспомнив слова отца Серафима, он отказался идти туда и был послан игуменом в Цивильский Тихвинский монастырь.
Некая мирянка, страдавшая от тяжкого недуга (у нее опухло все тело, и она, несмотря на молодость, еле двигалась), кое-как добралась до Сарова и даже пешком дошла до пустыньки. Отец Серафим принял ее с любовью, велел ей идти к его источнику и дал ей кувшинчик: «Возьми, матушка, воды-то из ключа с собою, пей и умывайся, и тело-то омой: Апостолы Христовы исцелят тебя и будешь здорова». Она так и делала, живя в саровской гостинице. От болезни не осталось и следа. Перед отъездом домой отец Серафим прислал ей «клюшку» (посох с загнутой ручкой), и она не могла догадаться — зачем, но взяла ее с собой. Это был символический подарок: в следующем году она стала монахиней с именем Пульхерия, а позднее, с 1850 года, игуменьей Христорождественско-Спасского монастыря в городе Слободске Вятской губернии.
В том же году молодой послушник Глинской Рождество-Богородичной пустыни (Курской епархии) приехал к отцу Серафиму с вопросом: есть ли ему благословение Божие поступить в монастырь? Молодой человек колебался…
— Помнишь ли житие Иоанникия Великого? — начал разговор с ним отец Серафим. — Странствуя по горам и стремнинам, он нечаянно уронил жезл свой, который упал в пропасть. Жезла нельзя было достать, а без него святой не мог идти далее. В глубокой скорби он возопил ко Господу Богу — и Ангел Господень невидимо вручил ему новый жезл.
Сказав это, отец Серафим вложил в правую руку собеседника свою палку и продолжал:
— Трудно управлять душами человеческими! Но среди всех твоих напастей и скорбей в управлении душами братий Ангел Господень непрестанно при тебе будет до скончания жизни твоей.
Послушник стал монахом, а в 1854 году и настоятелем Высокогорской Успенско-Николаевской Чуркинской общежительной пустыни Астраханской епархии и через три года был возведен в сан игумена, а позднее — и архимандрита, то есть действительно стал, как предсказано было отцом Серафимом, «управлять душами человеческими».
Летом 1830 года окончено было в Дивееве строительство нижнего храма, под церковью Рождества Христова. Это был храм Рождества Богородицы. Отец Серафим отправил протоиерея Василия Садовского, а с ним и Елену Васильевну Мантурову в Нижний Новгород к Владыке за разрешением освятить новую церковь. Отец Василий вспоминал: «Год был холерный, ну куда и как мы поедем… Бог весть! А ослушаться его не смели. Елене Васильевне, положив просфор и приказав изготовить прошение, батюшка сказал:
— Поклонитесь Владыке в ножки и просфоры от меня отдайте: он вам все и сделает.
Мне же наказывал так:
— Ты, батюшка, приехав, закажи теплый хлеб в булочной, да так, чтобы он у тебя был горячий, от меня и подай ему; он вам все сделает.
Делать нечего, заложили мы свою лошадку и потихоньку в повозочке поехали в Нижний. Как приехали, остановились в Крестовоздвиженском женском монастыре и рассказали свое дело. Бывшая в то время игуменией мать Дорофея выслушала нас с сердечным прискорбием, объявила и объяснила нам совершенную невозможность исполнить все желаемое, так как Владыка по случаю холеры никого не принимал, о чем дал даже указ из Консистории. Выслушав, мы говорим, что все это так, да батюшка Серафим послал и приказал, а ослушаться его мы не смеем. Подумав, игумения мать Дорофея написала и послала Владыке письмо, прося разрешения по весьма важному делу видеть его, но Владыка прислал ответ: «…чтобы старица не беспокоилась, я сам у нее буду». Этот ответ поставил игуменью еще в большее затруднение. Прошло несколько дней, а Владыка не ехал, и как ни жалела нас матушка Дорофея, но сама ехать после ответа Владыки не осмеливалась и писать ему уже не решалась. Как быть? Посоветовавшись с Еленой Васильевной, невзирая на предостережения, но помня слова батюшки: «Поклонитесь Владыке в ножки, он вам все сделает» — что значило, чтобы мы лично были у архиерея, — а батюшке же Серафиму все хорошо было известно, мы, перекрестясь, решились с Еленой Васильевной прямо сами идти к Владыке. Будь что будет! Все нас уговаривали, останавливали и в страхе и трепете за нас были. Елена Васильевна взяла просфоры, батюшкой присланные, и прошение, и я из булочной горячий, только что испеченный хлеб, как приказал мне батюшка, который держал под полою, и также прошение о перемене обветшалого антиминса. Что же, как батюшке угодно было, все так и случилось! Пришли в дом архиерея, беспрепятственно вошли и стали в прихожей. Решительно никого не было, пустой дом и везде на окнах хлор. Стояли мы более получаса, нарочно кашляли, авось кто-либо услышит и выйдет, но никого не было в этом мертвом доме. Мы было уже хотели уходить, да вдруг заслышали какой-то шорох, остановились, опять нарочно закашляли… Отворилась дверь, и к нам вышел сам Преосвященный Афанасий. Мы ему поклонились в ноги.
— Это что, — говорит, — каким образом? Что за люди?
Я, весь дрожа, объяснил ему в чем дело, а Елена Васильевна подала прошение и просфоры. Владыка ласково выслушал и принял все, но, взяв от меня хлеб и чувствуя, что он горячий, невольно улыбаясь, воскликнул:
— Просфоры-то так, а уж хлеб-то никак не из Сарова, а здешний, ибо теплый!
Тогда, совсем ободрившись, я осмелился объяснить архиерею, что хлеб этот действительно здесь печен и только что мною взят из булочной, но что так приказано самим батюшкой Серафимом, который без того не велел и являться к Владыке. «А, теперь, понимаю, это по-Златоустовски!» — воскликнул Преосвященный. И, написав тут же резолюцию на прошении об освящении храма, он послал свечей для молитвы батюшке Серафиму, благословил нас и отпустил, говоря:
— Насчет всего этого обратитесь к архимандриту Иоакиму в Консисторию, он уже вам все это устроит!
Возвратясь таким образом в женский монастырь, где в трепете и страхе ожидали нас, никто не хотел верить нам, зная строгость вообще Преосвященного Афанасия, и все дивились, явно уразумевая в этом единое лишь чудо угодника Божия, батюшки Серафима!
Когда же я на другой день отправился насчет всего этого к отцу архимандриту Иоакиму, представляя ему указ о новом освящении, он в удивлении меня спросил:
— Да ведь я недавно освятил вам церковь, где же еще-то освящать?
— Тут же и другую! — сказал я.
— Как же! — воскликнул он. — Что вы, батюшка! Где же тут-то?
Когда же я объяснил ему чудное устройство этой новой церкви, по желанию батюшки Серафима, то, дивяся и всплеснув руками, отец архимандрит воскликнул:
— О, Серафим, Серафим! Сколь дивен ты в делах твоих, старец Божий!
В это самое время прибежали сказать отцу архимандриту, что Владыка его немедленно требует.
— Погодите, — сказал он мне,— что такое, погодите-ка меня здесь, не по вашему ли делу зовет… Кстати, я скажу вам, отпустит ли меня Владыка освящать церковь-то, как батюшка Серафим того желает и как вы мне передали!
Я остался, а архимандрит уехал. Возвратясь, еще при входе произнес он:
— Ну, уж Серафим! Дивный Серафим! Вот, судите сами, что наделал-то. Прихожу я к Владыке, а он меня спрашивает: что же, говорит, как же я резолюцию-то дал? Где же церковь и что за храм? Хорошо, что вы у меня уже побывали да все объяснили; ну и успокоил я Владыку, все передал ему. Скажите дивному Серафиму, что как желает, так и приеду; разрешил Владыка. Ну, дивный же, дивный Серафим!
Так я и ушел. Стали мы собираться домой, и надо заметить, что по случаю страшной в то время холеры в Нижнем был карантин и весь город был оцеплен войском, так что ни почта, ничто, ниже никто не пропускался без выдержки карантина. Вот и думаем: как-то поедем мы; вдруг не пропустят! Но как ни останавливали и ни уговаривали все, мы, помолившись и заложив свою лошадку, потихоньку поехали… Едем мимо караульных солдат, и никто не остановил и не спросил даже нас, точно будто и не видал никто.
Так и приехали мы домой и, невзирая на страшную холеру, пользуясь тем, что все фрукты поэтому были необыкновенно дешевы, покупали их много и кушали не разбирая, а за молитвы батюшки Серафима возвратились целы и здоровы и ничем не вредимы. К этому же кстати скажу, батюшка Серафим говорил, что в обители никогда не будет холеры, что со временем и оправдалось, потому что, когда была эта эпидемия повсеместно в окружности, даже в деревне Вертьянове и селе Дивееве, в монастыре ее не было, так что даже кто из мирских заболевал и его приносили в обитель, тот выздоравливал и выхаживался, а кто из обители без благословения выходил в мир, даже и сестры, напротив, заболевали и умирали. Приехав домой, явились мы к батюшке дать отчет во всем нами по его приказанию сделанном. Батюшка был рад, благодарил и тут же приказал, чтобы церковь новая во имя Рождества Богородицы была освящена 8 сентября. В этот день и было в 1830 году совершено освящение Благовещенским архимандритом отцом Иоакимом, по желанию батюшки Серафима.
После освящения церкви отец архимандрит, Михаил Васильевич и я по приглашению батюшки отправились все к нему в Саров, и, не найдя его в монастыре, пошли в дальнюю пустыньку его. Батюшка, увидя нас, был чрезвычайно нам рад и много благодарил отца архимандрита, потом, обратясь ко мне, сказал:
— Как же, батюшка, чем же угощать нам на радостях такого гостя? А нельзя не угостить, батюшка, надо угостить, надо!,. Ну, да я и угощение-то приготовил для такого праздника, пойдемте-ка!
И, взяв меня за руку, отвел батюшка Серафим в угол пустыньки своей. Неизвестно откуда и когда тут вдруг вырос из полу куст малины, и батюшка сказал, показывая на три крупные, спелые и прекрасные ягоды:
— Сорви-ка их, батюшка, и угости наших гостей!
Растерявшийся от этого чуда, я с трепетом снял чудные ягоды и подал батюшке, а он стал потчевать ими, говоря:
— Кушайте, кушайте, чем убогий Серафим рад угостить вас!
И, положив каждому из нас по ягоде, прибавил:
— Это Сама Царица Небесная вас потчует, батюшка!
Отец архимандрит, Михаил Васильевич и я, все мы были поражены этим чудом батюшки Серафима, и таким образом чудно угощенные в сентябре месяце внезапно в пустыньке из полу родившимися ягодами, не могли да и не сумели бы выразить их необыкновенной сладости, аромата, вкуса и вместе сознались, что подобных ягод еще никогда не едали».
Спустя два или три дня после праздника Успения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы великой радости сподобился старец Серафим — Матерь Божия посетила его. Автор «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» приводит несколько живых свидетельств этого дивного явления. Отец Василий Садовский пошел к старцу. «Принял он меня весьма милостиво, ласково, — пишет отец Василий, — и, благословившись, начал беседу о богоугодном житии святых, как они от Господа сподоблялись дарований, чудных явлений, даже посещений Самой Царицы Небесной. И, довольно побеседовавши таким образом, он спросил меня:
— Есть ли у тебя, батюшка, платочек?
— Есть.
— Дай его мне, — сказал он.
Я подал. Он его разложил, стал класть из какой-то посудины пригоршнями сухарики в платок, которые были столь необыкновенно белы, что сроду я таких не видывал.
— Вот и у меня, батюшка, была Царица, так вот после гостей-то и осталось! — изволил сказать батюшка. Личико его до того сделалось божественно при этом и весело, что и выразить невозможно!
Он положил сухарики в платочек и, сам завязав его крепко-накрепко, сказал:
— Ну, гряди, батюшка, а придешь домой, то самых этих сухариков покушай, дай своему подружью (так он всегда звал жену мою), потом поди в обитель и духовным-то своим чадам каждой вложи сам в уста по три сухарика, даже и тем, которые и близ обители живут в келлиях; они все наши будут!
Действительно, впоследствии все поступили в обитель. По молодости лет я и не понял, что Царица Небесная посетила его, а просто думал, не какая ли земная царица инкогнито была у батюшки, а спросить его не посмел, но потом сам угодник Божий уже разъяснил мне это, говоря:
— Небесная Царица, батюшка, Сама Царица Небесная посетила убогого Серафима и во, радость-то нам какая, батюшка! Матерь-то Божия неизъяснимою благостию покрыла убогого Серафима. «Любимиче мой! — рекла Преблагословенная Владычица, Пречистая Дева. — Проси от меня чего хощеши!» Слышишь ли, батюшка? Какую нам милость-то явила Царица Небесная!
И угодник Божий весь сам так и просветлел, так и сиял от восторга.
— А убогий-то Серафим, — продолжал батюшка, — Серафим-то убогий и умолил Матерь-то Божию о сиротах своих, батюшка! И просил, чтобы все, все в Серафимовой-то пустыне спаслись бы сироточки, батюшка! И обещала Матерь Божия убогому Серафиму сию низреченную радость, батюшка!
О том же самом дивном чуде рассказал отец Серафим и дивеевской сестре Евдокии Ефремовне:
— Вот, матушка, — сказал он уже в заключение рассказа, — во обитель-то мою до тысячи человек соберется, и все, матушка, все спасутся, я упросил, убогий, Матерь Божию, и соизволила Царица Небесная на смиренную просьбу убогого Серафима, и кроме трех, всех обещала Милосердая Владычица спасти, всех, радость моя! Только там, матушка… там-то, в будущем все разделятся на три разряда: сочетанные, которые чистотою своею, непрестанною молитвою и делами своими, чрез то и всем существом своим сочетаваны Господу, вся жизнь и дыхание их в Боге и вечно они с Ним будут! Избранные, которые мои дела будут делать, матушка, и со мной же и будут в обители моей. И званые, которые лишь временно будут наш хлеб только кушать, которым — темное место. Дастся им только коечка, в однех рубашечках будут, да всегда тосковать станут! Это нерадивые и ленивые, матушка; а которые — общее-то дело да послушание не берегут и заняты только своими делами, куда как мрачно и тяжело будет им: будут сидеть все, качаясь из стороны в сторону на одном месте…
Взяв сестру за руку, батюшка горько заплакал.
— Послушание, матушка, — продолжал он, — послушание превыше поста и молитвы! Говорю тебе, ничего нет выше послушания, матушка, и ты так сказывай всем.
И Сам Господь наш Иисус Христос — в это же самое время — оказал убогому Серафиму неизреченную, редкую милость — подобно Апостолу Павлу был он восхищен на небеса… Вот что рассказывал старец одному саровскому иноку:
— Я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где он говорит: в дому Отца Моего обители мнози суть (Ин. 14, 2)… На этих словах Христа Спасителя я, убогий, остановился и возжелал видеть оные небесные обители и молил Господа моего Иисуса Христа, чтобы Он показал мне эти обители: и Господь не лишил меня, убогого, Своей милости. Он исполнил мое желание и прошение: вот я и был восхищен в эти небесные обители, только не знаю, с телом или кроме тела, Бог весть, это непостижимо. А о той радости и сладости небесной, которую я там вкушал, сказать тебе невозможно…
«И с этими словами отец Серафим замолчал… — вспоминал этот инок. — Он поник головою, гладя тихонько рукою против сердца, лицо его стало постепенно меняться и наконец до того просветилось, что невозможно было смотреть на него. Во время таинственного своего молчания он как будто созерцал что-то с умилением».
— Ах, если бы ты знал, — продолжал свою речь батюшка Серафим,— какая радость, какая сладость ожидает душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением…
Там нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания — там сладость и радость неизглаголанные, там праведники просветятся как солнце. Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам святой апостол Павел, то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горнего селения, в котором водворятся души праведных!
Отец Серафим знал, что кончина его не так далека. И без того согбенный, он еще ниже клонился. Великий постник в последние годы стал еще суше, светлее и легче… Он оставлял в видевших его впечатление необыкновенной чистоты — одежд, всего облика, в особенности лица, светившегося тихой, неземной радостью. Собственно, о смерти как таковой он не думал — ее жало вырвано было Господом; он ждал, радуясь, времени, когда наконец сможет разрешитися и со Христом быти (Флп. 1, 23).
А сколько хороших православных людей смущает враг страхом смерти, поселяет в сердца их тоску и беспокойство! Так вот смущался иеромонах Антоний, строитель Высокогорской Вознесенской мужской пустыни, находившейся в четырех верстах от Арзамаса, на пути из Сарова в Нижний Новгород… Здесь он после недолгого послушничества в Сарове был пострижен, стал иеромонахом, а в 1826 году и настоятелем (в звании строителя), прославившим бедную малолюдную обитель, сделавшим ее довольно обширной и достаточной… Много раз ездил он в Саров для беседы со старцами, бывал и у отца Серафима, который с любовью принимал его.
Однажды он вошел в келлию к нему вместе с купцом из Владимира. Батюшка попросил отца Антония присесть и подождать, а сам начал разговор с купцом.
— Все твои недостатки и скорби, — сказал он, — суть следствия твоей страстной жизни. Оставь ее, исправь пути твои.
Затем батюшка стал мягко и с любовью обличать купца в его грехах, причем купец, пораженный, молчал, а впервые его видевший старец пересказывал ему его собственную жизнь. Он так говорил, что купец, а вместе с ним и отец Антоний, невольно слушавший, заливались слезами. Наконец отец Серафим велел купцу говеть и причаститься в Сарове и уверил его, что в случае искреннего его покаяния Господь не отнимет от него своей милости. Купец поклонился ему в ноги, обещал все исполнить и вышел.
— Батюшка! — сказал отец Антоний. — Душа человеческая пред вами открыта, как лицо в зеркале. Вот сейчас, на моих глазах, не выслушавши нужд и скорбей богомольца, вы ему все высказали.
Отец Серафим промолчал.
— Теперь я вижу, — продолжал отец Антоний, — что ум ваш так чист, что от него ничего не сокрыто в сердце ближнего.
Старец положил ему ладонь на уста:
— Не так ты говоришь, радость моя. Сердце человеческое открыто одному Господу, и один Бог — Сердцеведец.
И он рассказал о том, как укоряли святого Григория Богослова за его дружбу с Максимом Киником, на что он отвечал: «Един Бог ведает тайны сердца человеческого, а я видел в нем обратившегося от язычества в христианство, что для меня велико!»
— Да как же, батюшка, вы не спросили у купца ни единого слова и все сказали, что ему потребно?
— Он шел ко мне как и другие, как и ты шел, яко к рабу Божию, — отвечал старец. — Я, грешный Серафим, так и думаю, что я, грешный раб Божий; что мне повелевает Господь, то я и передаю требующему полезного. Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю, не зная, что у моего собеседника на душе, а только верую, что так мне указывает воля Божия для его пользы. А бывают случаи, когда мне выскажут какое-либо обстоятельство, и я, не поверив его воле Божией, подчиню своему разуму, думая, что это возможно, не прибегая к Богу, решить своим умом — в таких случаях всегда делаются ошибки… Как железо ковачу, так я предал себя и свою волю Господу Богу. Как ему угодно, так и действую, своей воли не имею, а что Богу угодно, то и передаю.
В начале 1831 года отец Антоний (ему в это время шел тридцать девятый год) стал сильно смущаться мыслями о своей скорой смерти. Это вражие наваждение едва не довело его до отчаяния, и он в конце января отправился к отцу Серафиму за помощью и советом. У ворот пустыни он встретил монахов, которые сказали ему, что старец еще не возвратился из своей пустыньки. Было около пяти часов вечера, быстро темнело… Вот кто-то оповестил:
— Отец Серафим идет!
Отец Антоний поспешил ему навстречу.
— Что ты? — спросил старец.
— К вам, батюшка, со скорбною душою…
— Пойдем, радость моя, в келлию.
В келии, рассказав отцу Серафиму о своих искушениях, отец Антоний просил открыть ему волю Божию — в самом ли деле близка кончина его?
— Сижу ли я в келлии, — говорил отец Антоний, — выйду ли на монастырь, мне представляется, что последний раз вижу обитель. Из сего я заключаю, что скоро умру, и потому указал уже и место могилы для себя. Желаю знать о своей смерти единственно для изменения моей жизни, чтобы, отказавшись от должности, посвятить остальные дни свои безмолвному вниманию. Извещение о смерти не будет страшно для меня.
Во все время этого рассказа батюшка Серафим держал своего собеседника за руку. Выслушав его, он сказал:
— Не так ты думаешь, радость моя, не так! Промысл Божий вверяет тебе обширную лавру…
Отец Антоний подумал, что батюшка старается отвлечь его от скорбных мыслей:
— Батюшка! Это не успокоит меня, не умирит моих помыслов. Я умоляю, скажите мне прямо — мысли мои о смерти не служат ли от Бога указанием на близкую мою кончину? В таком случае я буду просить молитв о душе моей и приму мирно и благодарно ваше слово. Мне хочется встретить час смертный с должным приготовлением.
— Отец Серафим с улыбкой отвечал:
— Неверны твои мысли, — я говорю тебе, что Промысл Божий вверяет тебе лавру обширную!
Отец Антоний в недоумении сказал:
— Где же Высокогорской пустыни быть лаврою? Дай Бог, чтобы не ниже сошла, чем теперь стоит…
Старец же, как бы не слыша его, стал просить его милостиво принимать в лавру братию из Сарова.
— Батюшка! Кто захочет из Сарова перейти в скудную Высокогорскую пустынь! А если бы кто пожелал или кого бы вы сами прислали, то вы знаете всегдашнюю мою готовность делать все, что вам угодно, да на деле сего не может быть…
— Не оставь сирот моих, когда дойдет до тебя время.
Отец Антоний, думая, что батюшка Серафим говорит о своей близкой кончине, бросился ему на шею, обнял его и заплакал.
— Поминай моих родителей Исидора и Агафию, — продолжал старец.
— Будь милостив и снисходителен к братии. Матерью будь, а не отцем братии, и вообще ко всем будь милостивым и по себе смиренным. Смирение и осторожность есть красота добродетели.
Затем батюшка обнял отца Антония и благословил висевшим на груди его крестом:
— Теперь гряди во имя Господне. Время уже тебе — тебя ждут.
В феврале отец Антоний был вызван митрополитом Филаретом в Москву. Скончался наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Афанасий, и на его место, с возведением в сан архимандрита, был поставлен отец Антоний. Более сорока шести лет находился он в этой должности. Он проявил такой ум и такие способности, что митрополит Филарет во всем стал советоваться с ним и даже исповедоваться у него…
Отец Антоний сам пришел к старцу Серафиму со своей тяготой. А вот удивительный случай, когда старец на далеком расстоянии угадал, что впал в искушение подвижник Задонского Богородицкого монастыря Георгий (в тайном постриге монах Стратоник). Он находился в затворе, но мимо его келлии днем ходили, и потом он стал принимать посетителей, получать письма от мирян, жаждущих духовных наставлений. И то и другое тяжело оказалось для Георгия по его душевному устроению. Года два мучил его помысел перейти в другую обитель, затвориться в одинокой безвестности и посвящать все свое время только молитве. И вот однажды келейник доложил ему, что странник, пришедший из Саровской пустыни, принес ему поклон и благословение от отца Серафима. Странник, которому было разрешено войти в келлию, сказал:
— Отец Серафим приказал тебе сказать: стыдно-де, столько лет сидевши в затворе, побеждаться такими вражескими помыслами, чтобы оставить свое место. Никуда не ходи. Пресвятая Богородица велит тебе здесь оставаться.
Странник поклонился и вышел. «А я стоял, — рассказывал об этом сам затворник, — как вкопанный, дивясь чудесному откровению тайных моих помышлений, и притом такому человеку, который не только меня не знал, но и никогда не видывал, и даже никогда мы друг к другу не писали. Однако, скоро опомнившись, просил я келейного воротить ко мне странника, надеясь узнать от него что-нибудь более, но его уже не могли отыскать ни в монастыре, ни за монастырем. С тех пор дух мой успокоился, и я перестал помышлять о переходе в другое место».
Вот еще пример того, как отец Серафим узнавал и помыслы незнакомых ему людей на расстоянии. Офицер, по фамилии Каратаев, много слышал о старце Серафиме, и однажды, в 1830 году, проезжая мимо Сарова, хотел было уже завернуть в обитель, чтобы увидеть старца, но враг смутил его и заставил проехать мимо. «Мне казалось,— вспоминал он,— что старец торжественно обличит меня во всех грехах моих, особенно же в заблуждении касательно почитания святых икон. Я думал, что икона, писанная рукою человека, даже может быть грешного, не может быть угодна Богу, следовательно, не может вместить в себя чудодейственной благодати Божией и поэтому не должна быть предметом нашего почитания и благоговения. По слабости и малодушию я совершенно покорился страху обличения от прозорливого старца и проехал мимо Саровской пустыни».
В марте следующего, 1831 года этот офицер вез команду солдат в полк, и опять же путь его лежал мимо Сарова. Тут он набрался мужества и вместе со своими солдатами остановился в монастырской гостинице. Наутро они пошли к келлии отца Серафима, а там уже густо толпился народ. Батюшка вышел и стал благословлять многих из пришедших. Увидев офицера, подал ему знак рукою, подзывая к себе. Каратаев поклонился ему в ноги, и они вошли в келлию. Каратаев попросил благословения на дорогу и на предстоящую брань в Польше[1] и молитв о сохранении жизни своей. Старец благословил его большим медным крестом и стал исповедовать его, сам открывая ему его грехи.
Потом сказал:
— Не надобно покоряться страху, который наводит на юношей диавол, а нужно тогда особенно бодрствовать духом и, откинув малодушие, помнить, что хоть мы и грешные, но все находимся под благодатию нашего Искупителя, без воли Которого не спадет ни один волос с головы нашей.
Далее он говорил о том, что непочитание икон — страшное заблуждение:
— Как худо и вредно для нас желание исследовать тайны Божии, недоступные слабому уму человеческому, например: как действует благодать Божия чрез святые иконы, как она исцеляет грешных, подобных нам с тобою, и не только тело их, но и душу, так что и грешники, по вере в находящуюся в них благодать Христову, спасались и достигали Царства Небесного. Не нужно внимать хульным мыслям, за которые вечная казнь ждет духа лжи и сообщников его в день Страшного Суда.
«Много еще и других душеспасительных слов говорил он тогда в мое назидание, — вспоминал Каратаев, — но я не припомню их всех. Говорил он, что искушения диавола подобны паутине, что только стоит дунуть на нее — и она истребляется; что так-то и на врага-диавола — стоит только оградить себя крестным знамением — и все козни его исчезают совершенно». Говорил он также, что все святые подлежат искушениям, но, подобно золоту, которое от огня становится чище, и святые от искушений делались искуснее, терпением умилостивляли правосудие Творца и приближались ко Христу, во имя и за любовь Которого они терпели. И наконец, несколько раз повторял он, что «тесным путем надлежит нам, по слову Спасителя, войти в Царствие Божие». Слушая отца Серафима, поистине я забыл о своем земном существовании».
Отец Серафим благословил Каратаева и солдат, ехавших с ним на войну, и сказал им, что ни один из них не погибнет в сражениях. Действительно, все они вернулись невредимыми.
В том же году, 18 июня, были, у отца Серафима в дальней пустыньке супруги Кредицкие. «Мы нашли старца, — писал Иван Михайлович Кредицкий, — на работе: он разбивал грядку мотыгою, и когда мы подошли к нему и поклонились ему до земли, он благословил нас и, положивши на мою голову руки, прочитал тропарь Успения Божией Матери: В Рождестве девство сохранила ecu, потом он сел на грядку и приказал нам также сесть, но мы невольно встали пред ним на колени и слушали его беседу о будущей жизни, о жизни святых, о заступлении, предстательстве и попечении о нас, грешных, Владычицы Богородицы и о том, что необходимо нам в здешней жизни для вечности. Эта беседа продолжалась не более часа, но такого часа я не сравню со всею прошедшею моею жизнью. Во все продолжение беседы я чувствовал в сердце неизъяснимую небесную сладость, Бог весть каким образом туда перелившуюся, которой нельзя сравнить ни с чем на земле и о которой до сих пор я не могу вспомнить без слез умиления и без ощущения живейшей радости во всем моем составе. До сих пор я хотя и не отвергал ничего священного, но и не утверждал ничего: для меня в духовном мире все было совершенно безразлично, и я ко всему был одинаково хладнокровен. Отец Серафим впервые дал мне теперь почувствовать всемогущего Господа Бога и Его неисчерпаемое милосердие и всесовершенство. Прежде за эту хладность души моей ко всему святому и за то, что я любил играть безбожными словами, Правосудный Господь допустил скверному духу богохульства овладеть моими мыслями, и эти ругательные мысли, о которых доныне я не могу вспомнить без особенного ужаса, целые три года сокрушали меня постоянно, особенно же на молитве, в церкви, и более всего, когда я молился Царице Небесной. Уже я думал, в отчаянии, что никакие муки, по суду земному, недостаточны для моего наказания и что только адские вечные муки могут быть праведным возмездием за мои богохуления. Но отец Серафим в своей беседе совершенно успокоил меня, сказавши, с свойственною ему неизъяснимо радостною улыбкою, чтобы я не боялся этого шума мысленного, что это действие врага, по зависти его, и. чтобы я безбоязненно всегда продолжал свою молитву, какие бы враг ни представлял скверные и хульные мысли. С тех пор, действительно, этот шум мысленный начал во мне мало-помалу исчезать и менее чем в месяц совершенно прекратился».
Составил Виктор АФАНАСЬЕВ
[1] Речь идет о восстании в Польше 1830—1831 годов.
