Чем дальше на север, тем становилось холоднее. Ночью мороз сковывал пожухлую траву и грязь на дорогах. Днем шел мокрый снег, дул пронизывающий ветер. Трое молодых паломников не задерживались на ночлегах, едва обогревшись, надевали котомки и отправлялись дальше. В городах и селах они заходили в храмы и молились там, не торопясь уходить. Много монастырей видели они на пути, входили в их святые врата, молились вместе с братией — тут бы и остаться, но нет, — их звала Саровская пустынь… Молились они и у часовен при дорогах. И ни одного шага не сделали они без молитвы: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! И холод их не студил, и сон не одолевал, и усталость не брала.
20 ноября, накануне праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, весь день шли будущие иноки по дороге, ведущей в город Темников, таким лесом, какого не случалось им видеть. Это было древнее краснолесье — огромные, иные в несколько обхватов, мачтовые сосны, смыкающиеся вершинами в сером осеннем небе. В иных местах они как бы расступались, и тут шумели не менее могучие дубы, а среди них тысячелетние старцы с дуплами, в которых можно устраивать монашеские келлии, как это и сделал преподобный Павел Обнорский, три года подвизавшийся в таком жилище в суровых вологодских лесах.
Широкая песчаная дорога изборождена выступающими из земли переплетениями корней. Тут жди любой встречи — с волком, медведем, а то и с разбойником… И все же, чем глубже входишь в этот лес, тем явственнее чувствуешь, что это прежде всего место иноков, молитвенников, убежище монахов.
И вот влево от большого Темниковского пути отходит проселок на Саров, на развилке стоит большое деревянное Распятие. Пешеходы с молитвой пали на землю, намоленную, пропитанную слезами паломников. Сколько будущих иноков Сарова оставляло здесь, у ног Господа нашего, свои последние помышления о мире…
Еще три версты пути в вековом бору, и вдруг в конце просеки открылось дивное зрелище — белая обитель с позлащенными куполами храмов, как бы вся вспыхнувшая радостью от вечерних лучей солнца, прорвавшихся в эту минуту сквозь темные, клубящиеся ненастьем облака. Раздался удар колокола. Путники перешли по шаткому длинному мосту речку и, поднявшись по крутому склону, вошли в Святые врата.
Двери величественного Успенского собора были отворены — братия спешила ко всенощному бдению. И Прохор с товарищами, прямо с дороги, попал не к игумену, а как бы к Самой Матери Божией — как бы Она Сама встречала его здесь, в обители, заповеданной ему старцем Досифеем. Праздник Введения — преимущественно иноческий, и он особенно радостен в монастырях. Сам игумен, отец Пахомий, соборне совершал праздничное богослужение, которое длилось до часу ночи.
Многое здесь напомнило Прохору Киево-Печерскую Лавру — и самый вид собора Успения Пресвятыя Богородицы, и то, что один придел его был посвящен преподобным отцам киево-печерским Антонию и Феодосию, и торжественное, чинное течение службы, совершающейся со всею полнотой, а еще — пещеры, ископанные здесь, в монастырской земле, с подземным храмом во имя Всех святых Печерских, престол которого находится точно под престолом Успенского собора. Там, в подземных коридорах, есть и келлии для отшельников. И, конечно, святые мощи.
Глубокой ночью кончилось бдение. Тучи разошлись, и все небо усыпали звезды. Пять слепых послушников поднялись на колокольню — лучшие Саровские звонари. Начался ночной праздничный звон, такой, какого нигде, кроме Сарова, не было. Чудесная, божественная гармония, начавшаяся с перебора маленьких колоколов. Потом вступили средние и большие — над лесом потекли густые, низкие тоны, и, наконец, звонари ударили во вся… Это была молитва, отзывавшаяся в сердце каждого монаха, молитва всего монастыря к Богородице. В половине второго ночи началась утреня, длившаяся три часа, а в пять — первая ранняя литургия. Причастников в этот день оказалось так много, что за первой последовали еще две обедни.
Утром, прямо из церкви, трое курян направились к строителю (так называлась здесь игуменская должность) иеромонаху Пахомию. Он принял их в своей келлии, которая поразила их — по контрасту с величественным монастырем и великолепным убранством храма — своей бедностью. Сам строитель, седеющий, невысокого роста монах лет сорока, голубоглазый, с благообразным и бледным лицом, принял их ласково, по-отечески. Он сам был родом из Курска, из семьи купеческой, и помнил отца и мать Прохора, которые бывали у них в доме. Разговор был недолгий. Прохор и его товарищи были приняты в монастырь на послушание. Прохор был назначен келейником казначея, старца Иосифа.
Старец Иосиф уже двадцать один год был казначеем (а до того двадцать лет ризничим) в Сарове. Монахи называли его «столпом благочестия» и «подпорой обители». По смерти строителя Ефрема его едва не избрали настоятелем, но он, по смирению и болезни, сумел отговориться от такой чести. Он действительно был стар и болен, хотя до сей поры не пропустил ни одной уставной службы.
Келейное послушание было легким, но недолгим. Вскоре Прохор переведен был в пекарню, потом в просфорню… Он был «будильником», то есть должен был вставать раньше всех и будить иноков, и столяром, к тому же весьма искусным, пел на клиросе, колол дрова и исполнял еще немало других работ.
По благословению старца Иосифа, кроме Иисусовой молитвы он читал еще правило Пахомия Великого, заповедавшего каждый час дня и ночи начинать молитвой, состоящей из следующих частей: Трисвятое (по Отче наш); Господи, помилуй (12); Слава и ныне; Приидите поклонимся… (трижды); псалом 50 (Помилуй мя, Боже…); Символ веры; Иисусова молитва (100); Достойно есть… и отпуст.
Так началась иноческая жизнь одного из величайших святых.
Обитель полюбилась ему с первых дней его жизни здесь. Несмотря на свою величественность, Саровский монастырь был подлинно пустынью. Если глядеть с высоты колокольни — ничего не увидишь, кроме моря качающихся верхушек сосен да двух-трех деревень вдалеке с их церквями… Узкая Саровка и Сатис, в который она впадает, опоясывают монастырь и бегут далее в Мокшу, в мордовские пределы. Обитель находится как бы на острове, приподнятом против окружающей местности. Удивительная, чуткая тишина кругом! Вскоре из рассказов иноков Прохор узнал подробности основания обители.
В конце XVII века на этом месте не было ничего, кроме возвышенного островка, поросшего лесом. Мимо шла дорога на Темников. Проезжие, приближаясь к этому острову, часто слышали колокольный звон и удивлялись, так как знали, что в этой глухомани нет ни храма, ни тем более монастыря. Звон, с приближением к острову, становился все явственнее, и ночью сквозь чащу леса пробивался свет… В древности в этих местах жила мордва. В конце века XIII сюда пришли татары и построили на месте нынешнего монастыря город Сараклыч, который просуществовал менее ста лет.
При благоверном князе Димитрии Иоановиче Донском татары были отсюда изгнаны, а город их разрушен. Очень скоро и следов не осталось здесь от некогда кипевшего суетой города. Только остатки рвов и валов, заросшие кустарником… Это место так и называется — Старое городище. Около 1664 года пришел сюда Феодосии, монах из Пензы. Поставив келлию у слияния Саровки и Сатиса, он подвизался здесь в посте и молитве около пяти лет. Затем лет десять жил здесь инок Арзамасского Спасского монастыря Герасим. Приходили к нему другие иноки, но не время еще было основаться здесь новой обители.
Основателем Саровской пустыни стал Исаакий, монах Арзамасского Введенского монастыря. В 1705 году, когда ему было двадцать пять лет, он получил от воеводы Даниила Кугушева, владельца земли, крепостной акт на участок под монастырь, а в следующем году ему даны были «отказная» и «благословенная» грамоты из Патриаршего приказа, и он приступил к построению храма, который был освящен 16 июня 1706 года в честь иконы Божией Матери «Живоносный Источник». 7 июля на братском совете было постановлено: «В сей Сатисо-Градо-Саровской пустыни, у святей церкви Пресвятыя Богородицы, Живоноснаго Ея Источника, быть общежительному пребыванию монахов… И положихом, по свидетельству и преданию Святых Апостолов и Святых Отец, чин — устав общаго жития. И отныне нам зде всем живущим монахом и сущим по нас настоятелем и братиям держать и хранить безотложно, дондеже благоволением Божиим обитель сия будет стоять».
Господь послал благотворителей, которые помогали строительству храмов, келлий и разных служб и покупке земель и леса. В 1715 году настоятель Исаакий принял схиму с именем Иоанна. Попытка уйти в 1731 году на покой ему не удалась, так как Господь послал ему жесточайшее испытание,— он умер не в монастыре, а в Санкт-Петербурге, в тюрьме, в 1737 году. Он не был ни в чем виноват, но оказался замешанным в чужое дело. Оно было связано с неким монахом Иосией, который был принят в Саровскую пустынь в 1711 году по просьбе царевен Марии Алексеевны и Феодосии Алексеевны, сестер императора Петра. С 1716 года Иосия — казначей в обители. У него связи в Петербурге и Москве. Человек он своевольный, и настоятель ему не указ. Наконец в 1730 году настоятелю, иеросхимонаху Иоанну, удалось отстранить строптивого инока от должности казначея и тот с несколькими монахами покинул Саровскую обитель, осыпав своего противника угрозами и бранью.
В монастыре оставался один из близких к Иосии монахов — некто Георгий, который по неизвестным причинам не поехал с ним. Это был авантюрист. В 1720-е годы он бывал в Саровской пустыни. Потом оказался при дворе царевны Елизаветы Петровны. Через год-другой он вдруг исчезает. В монашеской одежде бродит по монастырям и просит пристанища, но его нигде не берут, так как у него нет свидетельства о пострижении. В 1728 году, в то время как настоятель был в отлучке, казначей отец Иосия принял Георгия в число братии Саровской пустыни и стал его духовником. Георгий открыл ему один свой страшный грех. Дело было в том, что в 1724 году он сильно заболел и, не надеясь вылечиться, обратился к колдуну, старому мельнику. Тот прежде всего потребовал от него отречься от Христа, что Георгий и исполнил, а потом, силою бесовской, излечил его от недуга. Опомнившись, Георгий стал усердно молиться, ходил пешком в Киево-Печерскую Лавру и, как он говорил, где-то в пути его постриг в монахи сельский пастырь. Письмо об отречении от Господа, написанное смесью угля и крови, грешник имел при себе. Иосия отпустил ему все грехи, а страшное письмо спрятал под алтарь соборного храма. Знал ли об этом письме настоятель отец Иоанн — неведомо. Но он поручал Георгию как образованному человеку переписку книг и разных бумаг. Среди прочего дал он ему переписать и запрещенное тогда сочинение архимандрита Маркела Родышевского «Возражения на объявление о монашестве». Архимандрит Маркел выступил в нем как противник церковной реформы Петра и особенно отмены патриаршества.
И вот казначей отец Иосия покидает Саров, его назначают настоятелем Берлюковской пустыни. А в 1733 году иеросхимонах Иоанн идет в Москву и в числе сопровождающих берет монаха Георгия. В одном из московских домов Георгий столкнулся с Иосией и что уж там у них получилось — неведомо, но они так сильно поссорились, что Георгий в присутствии многих людей произнес страшную тогда фразу: «Слово и дело!» Она неизбежно вела оговоренного к пыткам и допросам в Тайной канцелярии и к тяжкому тюремному содержанию. Иосия решил упредить его и подал на него донос, обвинив его в безбожии, чародействе и открыв место, где хранилось его отреченное письмо. Тайная розыскных дел канцелярия немедленно начала следствие.
Все были арестованы — и Георгий, и Иосия, и иеромонах Иоанн с сопровождавшими его монахами. При обыске в монастыре нашли письмо Георгия, тетради сочинения архимандрита Маркела, манифест царевича Алексея Петровича и множество писем — все это было увезено для представления Святейшему Синоду. Следствие вел сам Владыка Феофан Прокопович, вице-президент Святейшего Синода. Ознакомившись с материалами, он сообщил императрице, что это «государственный заговор», «готовый и нарочитый факел к зажжению смуты, мятежа и бунта». В Сарове было арестовано и заковано в кандалы несколько монахов, в том числе иеромонах Ефрем, которого оговорил Георгий: он, Ефрем, будто бы вместе с другими монахами, считал святым юродивого Тимофея Архиповича, жившего при дворе царицы Прасковьи, матери Анны Иоанновны, и даже будто бы сочинил ему службу.
Приговор, вынесенный по этому делу 13 декабря 1738 года, был крайне жесток: Иосию бить кнутом и, вырезав ноздри, сослать навечно на Камчатку. Георгия также — бить кнутом, вырезать ноздри и сослать в Охотский острог. Иеромонаха Ефрема — бить кнутом, лишить монашества и сослать «навечно» в Оренбургские шахты. Основатель же Саровской пустыни иеросхимонах Иоанн еще в декабре 1737 года умер в тюрьме Тайной канцелярии и был похоронен невдалеке от нее, на кладбище церкви Преображения Господня.
Более чем сто лет спустя духовный писатель Андрей Муравьев побывал в Саровской пустыни и, узнав о судьбе ее основателя, решил найти его могилу. Ему указали ветхую деревянную церковь, в которой уже не служили, а могилы на кладбище найти не удалось. Он начал хлопотать о возведении здесь каменного храма, и в 1861 году, при закладке фундамента, найден был скелет узника с кандалами на ногах. Это был, без сомнения, иеросхимонах Иоанн. Останки его, вместе с кандалами, были помещены в раку и поставлены в новой церкви. Ныне они неизвестно где.
Еще в 1731 году первоначальник Саровской пустыни сложил с себя настоятельское звание и рекомендовал братии на свое место иеромонаха Дорофея, который был одним из первых насельников обители (он пришел сюда в 1705 году). Это был сильный духом, но слабый здоровьем монах. В 1714 году, предположив, что монахи нашли на месте татарского города клады, почему и строятся так быстро и основательно, разбойники напали на монастырь, били и пытали монахов, требуя отдать казну, а отца Дорофея после мучительных пыток бросили в огонь, но он чудом остался жив.
При отце Дорофее монастырь был еще более благоустроен, появились новые храмы, разные хозяйственные постройки, приведены в строгое соответствие с уставом церковная служба и весь быт насельников обители. Все монахи исполняли послушания — пахали, косили, плотничали, ловили рыбу, шили одежду, делали свечи. Настоятель, помимо своих многочисленных обязанностей, имел послушание плести лапти и делать четки. В 1745 году он принял схиму с именем Димитрий, а через два года последовала его мирная кончина.
После него был целый ряд настоятелей, кратковременно и не очень удачно правивших делами обители, — в ней начались нестроения, нарушился мир между монахами, и так шло до той поры, когда из далекой Орской крепости был возвращен в Саровскую пустынь иеромонах Ефрем. Это было в 1755 году, а через три года он стал настоятелем. Этот, шестой, настоятель был единомышленником покойного основателя обители, что сразу и весьма благотворно отразилось на ее жизни. На собрании всей братии в трапезной он сказал, что «не потерпит, чтобы устав основателя Саровской пустыни не словом только, но и примером всей жизни утвердившего заведенные им порядки, был бы разоряем от незаботливых, несведущих, непокорных людей. Кто не желает подчиниться требованиям общежитейского Саровского устава, пусть лучше изберет себе другой монастырь».
Старец Ефрем, будучи уставщиком, немало лет провел на клиросе. Долгое время хранились в монастыре писанные им ноты столпового пения — ирмологии, обиходы и стихиры праздничные, псалтирь с канонами и другое. К ближним, пишет его биограф иеромонах Авель, отец Ефрем «был весьма милостив и сострадателен. Во все время своего настоятельства бедным помогал в нуждах и наиболее изъявил сострадания к алчущим во время общего глада, бывшего в 1775 году. В это несчастное время многие питались древесного корою, смешивали с хлебом гнилое дерево и дубовые жёлуди, и старец, проникнутый чувством сострадания к бедствующим, приказал всех приходящих в обитель алчущих питать, что и продолжалось семь месяцев: ежедневно по нескольку сот, а иногда и по тысяче человек и более насыщались с довольством. А любовь к нищим в сердце милосердого Ефрема восходила до степени самоотвержения. Некоторые из братии начали было на него втайне роптать, опасаясь недостатка в хлебе для самих себя. Услышав ропот некоторых и опасение, как бы не оскудела обитель, старец созвал старейшую братию, предложил им настоящие всеобщие в народе нужды и с глубоким вздохом сказал: «Не знаю как вы, а я расположился, доколе Богу будет угодно за наши грехи продолжать глад, лучше страдать со всем народом, нежели оставить его гибнуть от глада. Какая нам польза пережить подобных нам людей? Из них, может быть, некоторые до сего бедственного времени и сами питали нас своими даяниями!» И приказал кормить народ по-прежнему, присовокупив, что в пище недостатка не будет. И действительно, спустя несколько дней, прибыл в обитель обоз с хлебом, возов около пятидесяти. По сказанию извозчиков, какой-то неизвестный нанял их и, нагрузив хлебом, заплатил за извоз и приказал отвезти в Саровскую пустынь».
В 1760-е — в начале 1770-х годов отец Ефрем имел братскую духовную переписку со святителем Тихоном, епископом Воронежским и Елецким. Сохранившиеся письма святителя Тихона Задонского свидетельствуют о теплом чувстве, какое питал этот великий святой к настоятелю Саровской обители.
Стараниями старца Ефрема построен был большой соборный храм во имя Успения Божией Матери — первый, в который и вошли при своем появлении в Сарове курские паломники, будущие Саровские иноки, а с ними и Прохор… Возле этого храма, с левой от входа стороны, находилось надгробие иеромонаха Ефрема. А в архиерейских покоях был портрет его с надписью: «Не Сирин ты, но русский ты Ефрем, Саровской пустыни броня еси и шлем!»
В этой тихой, безмолвной обители застал Прохор и других великих молитвенников. Был здесь иеромонах Питирим, ктитор нового соборного храма, бывший курский купец, хорошо помнивший отца Прохора. Это был столь благоговейный подвижник, что на нем явно почило благословение Господне. Однажды он шел к заутрене и вдруг увидел в небе среди облаков необыкновенно яркий свет и в нем благословляющую десницу… Другой земляк Прохора — иеромонах Иоаким, человек, начитанный в отеческих писаниях, библиотекарь Саровской пустыни, кроткий и молчаливый, но имевший благодатный дар речи для просвещения и назидания новоначальных иноков. Он беседовал и с Прохором и удивлялся, что этот новоначальный мало в чем уступает ему по ведению духовной книжности.
В среде братии саровской были монахи, наставлявшие новоначальных примером своей жизни, из них первый — иеромонах Исайя, в недалеком будущем сначала казначей обители, а потом и настоятель, ради которого — для монашеской жизни рядом с ним — в Саровскую пустынь пришли несколько иноков из других монастырей. Постник он великий был, молитвенник и молчальник. «Молчаливый бо человек, — говорил он,— и бесам страшен есть, понеже не ведают бесове у совершенных сердечные тайны, аще устнами молчат; любяй же многословие не убежит греха».
Второй такого же рода инок был иеромонах Назарий, с 1782 по 1804 год бывший игуменом Валаамского монастыря, устроивший там общежительное, скитское и пустынное жития и возведший множество храмов и различных зданий. Он потому и вызван был из Сарова на поднятие Валаама, что многим известны были его духовные дарования. Он был замечательным наставником для своих духовных чад. Речь его была образной, точной, близкой к народному складу. Поучал он не прямо, а как бы рассказывая о бывшем с ним самим. «Я три года не знал скорби,— вспоминал он однажды свои первые монашеские годы,— и столь навык посту, неизглаголанному удручению плоти, что думал — в том вся добродетель. Как пришли ко мне три сестрицы — уныние, скука, печаль, тут-то познал — и не знал, как угостить их! Стал, изнемог… потом научился, говоря: гостьи мои дорогие! милости прошу, пожалуйте, я вас угощу: вот зажгу свечку, помолимся, поплачем, попоем, — и как завопию: «Боже, милостив буди мне грешному! Создавши мя, Господи, помилуй! Без числа согреших, Господи, прости мя! Како воззрю к Твоей благости? Кое начало положу исповедания? Владычица Богородица! помяни раба Твоего!» Гостьи мои бегом, а я говорю: «Матушки, погостите!» — Нет, уже не догонишь… Когда придет вам горячий дух молиться много, то не много молитесь и четки от себя положите. А когда леность: тогда-то подлинно до поту молиться полезно».
Бывали дни, когда вот такие «гостьи» досаждали и послушнику Прохору, и он «угощал» их по примеру отца Назария и, наконец, и совсем избавился от них. Игумен Назарий, вернувшись с Валаама, построил себе келлию на речке Саровке, в лесу, и вел там безмолвную пустынническую жизнь. Ночами он ходил по лесу, читая на память молитвословие двенадцати псалмов. Днем принимал людей, приходивших к нему, больше всего — монахов и монахинь. Он был духовником нескольких, основанных при его участии, женских обителей в Нижегородской и Тамбовской епархиях.
Послушник Прохор все делал на совесть, но больше всего любил клирос и столярку. В расписании смен для неусыпаемого пения только к нему приложено прозвание по роду деятельности, он назван здесь «Прохором—столяром». Позднее, в конце 1820-х годов, отец Серафим рассказывал: «Бывало как ни приду на клирос-то, братья устанут, ну и унынье нападает на них и поют-то уж не так, а иные и вовсе не придут. Все соберутся, я и веселю их, они и усталости не чувствуют, ведь дурное что говорить ли, делать ли нехорошо и в храме Божием не подобает, а сказать слово ласковое, приветливое да веселое, чтобы у всех перед лицом Господа дух всегда весел, а не уныл был,— вовсе не грешно». А столярное дело ему давно было знакомо. И вот он пилит, тешет топориком, строгает рубанком и долбит разными долотами — делает кресты для могил, гробы, столики и аналои, а еще резал искусно кипарисовые крестики для благословения от обители паломникам. Топорик всю жизнь будет при отце Серафиме — им он работал все — и гроб себе, и дрова для топки… В Ардатовском женском монастыре хранилось большое Распятие работы отца Серафима — с предстоящими Богородицей и святой Марией Магдалиной. А для больничной церкви в Саровской пустыни, которая сооружена будет позднее, отец Серафим сделает великолепный кипарисовый престол. В этой церкви от ее построения и до конца своей жизни он будет причащаться Святых Христовых Тайн.
…Уже два года прошло со дня прихода Прохора в Саровскую пустынь. Все ему стало здесь родным, за исключением одной странности — солдат с пушками… Дело в том, что в лесах вокруг монастыря появилось несколько разбойничьих шаек. Они уже стали требовать денег от настоятеля, угрожая поджогом… Старец Пахомий обратился к Владыке, епископу Иерониму, с просьбой обеспечить обитель охраной. Тот снесся с военным губернатором и вскоре в пустынь прибыла артиллерийская команда — унтер-офицер и шесть солдат при шести шестифунтовых пушках, весьма небольших, но производивших страшный грохот при пальбе. Каждое утро, на рассвете, и вечером, на закате солнца, артиллеристы давали несколько холостых залпов, наполняя монастырь и окрестность удушливым дымом, распугивая птиц и зверей и, как думалось им, и разбойников… Эта команда простояла в монастыре семнадцать лет. Уходя, они получили по семнадцать рублей наградных — по рублю за год.
…Никто не мог предположить, что молодой, полный сил, рослый послушник вдруг так тяжело занеможет,— Прохор слег в болезни. Тело его распухло, он перестал выходить из келлии, а вскоре и вставать со своего жесткого ложа. Через некоторое время он был перенесен в одну из больничных келлий. Братия решили, что у него «водяная». Ничего у Прохора не оставалось, кроме молитвы. Он и молился постоянно, как бы ни было ему тяжко. День и ночь ухаживал за ним его наставник старец Иосиф. Часто приходили к нему игумен Пахомий и иеромонах Исайя. Как он ни откроет глаза — все они перед ним… Сколько же у них было участия, братской любви к простому послушнику, на выздоровление которого уже трудно было и надеяться.
Шел третий год болезни, но на предложение позвать все-таки доктора, он ответил отказом. «Я предал себя истинному врачу душ и телес, Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Его Матери», — не однажды он говорил это и каждый раз прибавлял: «Если же любовь ваша рассудит, снабдите меня, убогого, Господа ради, небесным врачевством»,— он имел в виду причастие Святых Христовых Тайн.
Вот так однажды иеромонах Иосиф отслужил о здравии болящего всенощную, а потом и литургию, и преподал Прохору в келлии, исповедав его, Святое Причастие. Больной возблагодарил Господа, долго молился со слезами на глазах, а потом впал в забытье. Он не уснул, а находился в том состоянии, которое иноки называют «тонким сном».
На столике горела свеча, лежали крест (благословение матери) и Евангелие, у стены стояла икона Божией Матери. В углу на стене тонула в полумраке икона Спаса Нерукотворенного… Пахло ладаном, и была великая тишина. Одними губами шептал Прохор Иисусову молитву, ум его был устремлен к Богу. Он готов был терпеть, и с благодарностью, все, что ни пошлет ему Господь.
Прокатились и умолкли вдалеке гулкие хлопки пушечных выстрелов, закричали вспугнутые стаи галок… Часы на колокольне прозвонили мелодию «Кто тебя избежит, смертный час…» Прохор почувствовал вдруг необыкновенное волнение, открыл глаза и увидел, что в келлии все ярче и ярче разгорается свет… Он приподнялся на локтях и услышал возглас: «Пречистая грядет!» Он осенил себя крестным знамением, хотел встать, но не смог. Возле его постели в ярком свете, который исходил от них, стояли Богородица с жезлом в левой руке, а с нею святые апостолы Петр и Иоанн.
Матерь Божия, обратясь к Иоанну Богослову, указала перстом на болящего Прохора и сказала: «Этот нашего рода!» Затем положила правую руку на лоб страдальца, а жезлом коснулась его бедра. Там сразу же образовалось как бы небольшое отверстие, через которое и стала вытекать из его тела «вода». Прохор уснул. А после вечернего правила пришел к нему старец Иосиф и стал убирать эту воду, ничего не зная о том, что здесь произошло. Прохор же, очнувшись, ничего не сказал ему и никому ничего не открыл, и только много лет спустя рассказал одной монахине об этом явлении ему Пречистой Девы, о том, как Она исцелила его и взяла под Свой покров. Через несколько дней он встал с постели, к нему вернулись прежние силы, а о годах страданий ему напоминала только ямка на бедре, след жезла Пресвятой Богородицы. Да и эти страдания он вспоминал с радостью, и готов был еще на гораздо большие… «Этот нашего рода!»
В 1784 году игумен Пахомий среди других работ решил перестроить корпус больничных келлий и перенести сюда больничную церковь. Новый храм задуман был двухэтажным, с престолами: внизу — во имя святых Зосимы и Савватия, Соловецких чудотворцев, вверху — во славу Преображения Господня. Был заказан план петербургскому архитектору Бланку. Но средств не хватало, и старец Иосиф предложил своему духовному сыну Прохору новое послушание — сборщика денег на построение храма. Прохор, уже совсем выздоровевший, принял это поручение радостно, ведь это будет храм на месте явления Самой Богородицы, храм для тех страдальцев ради Христа, которые, как и он, будут лежать в больничных келлиях.
Сначала обошел он ближние города — Арзамас, Лукоянов, Темников, Ардатов, Кадом, а потом отправился в Орел и Курск. С Божией помощью сбор шел хорошо, и Прохор несколько раз возвращался в Саров с большими суммами денег. Все лето 1784 года он провел в этих странствиях. Весной видел как сеяли, а осенью как убирали крестьяне хлеб. Давали ему «на церковное строение» и полушки, и кредитки в сто рублей… Черными, не гнущимися от работы пальцами, и белыми, от заграничного душистого мыла… Всем кланялся в пояс рослый, загоревший на солнце инок, благодарил, широко крестясь.
В Курске Прохор посетил родной дом, повидался с матерью Агафьей Фатеевной (она доживет до февраля 1800 года) и с братом Алексеем. Они вместе несколько дней ходили в церковь. Алексей с изумлением заметил, что брат его предсказывает разные важные вещи, и спросил его — неужели ты уже и пророком стал? Прохор ответил, что он не пророк, но нечто из будущего Господь ему открывает. Алексей тогда сказал: вот у меня второй месяц болит грудь, не умру ли я вскоре? — Нет,— отвечал Прохор,— когда я умру, и твоя кончина вскоре последует. Алексей пристально посмотрел на него и почувствовал, что это правда.
Когда Прохор собрался уходить, Алексей принес и подал ему довольно тяжелую коробку.
— Прими во славу Божию,— сказал он,— на храм.
В коробке оказалось столько золотых рублей, что их одних хватило бы на постройку церкви… Таким образом, сбор был окончен. Прохор, простившись с родными, отправился в Саровскую пустынь.
В Муроме нашелся ему попутчик, инок из Спасского монастыря, иеромонах Антоний. Они пошли пешком. Но им зачем-то понадобилось сначала идти в Нижний, и они пошли берегом Оки. Шли они в некотором отдалении друг от друга и молились. Ночевали там, где заставала их ночь,— в стогах сена, в бедных деревенских избушках. Пройдя село Давыдово они углубились в лес — там шумели густой листвой дубы, струились свежей зеленью мелкие листочки берез, зайцы перебегали путь, а над головой в синем небе тянулись облака. Увидев несколько пней, еще свежих по срезу, иноки присели отдохнуть. Много позднее отец Серафим, рассказывал, что, сидя на пне, увидел он сходящую с неба икону Богоматери «Утоли моя печали» — икона встала на одном из пней, Прохор вскочил и положил земной поклон. Когда он поднялся, иконы уже не было. «Это место святое,— подумал он,— его возлюбила Царица Небесная».
Он срубил два молодых дубка, заострил конец одного из них, а другой подал отцу Антонию:
— Утверди, отче, этот крест!
Иеромонах Антоний связал обе части, потом Прохор выкопал ямку и поставил в нее крест. И они оба, поклоняясь этому кресту, стали петь тропарь: Спаси, Господи, люди Твоя… Три раза пропели.
— Вот здесь, отче, — сказал охваченный духовным восторгом Прохор, — на этом самом месте, будет соборный храм!
Отец Антоний с удивлением слушал его.
— Здесь, отче, будет женский монастырь, — продолжал Прохор, — основанный девицей. Она будет людям на посмеяние, а Царице Небесной на прославление. А храм назовется во имя иконы Божией Матери «Утоли моя печали».
В это время в лесу находился крестьянский отрок, искавший где бы срубить березовую оглоблю поровнее, — он зашел сюда в поисках нужного дерева с проселка, где оставил лошадь с телегой, — в пути у него переломилась одна из оглобель. Услышав из-за густого кустарника голоса иноков, он затаился. И вдруг услышал, что один из них зовет его по имени:
— Петр! Петр! Подойди сюда.
Пораженный тем, что незнакомый инок знает его, и, не видя, угадал его присутствие, отрок вышел из-за кустов. Обратившись к нему, Прохор сказал:
— Здесь будет монастырь, Петр! Это будет нескоро, меня уже не будет на свете, а ты доживешь до того времени, когда обитель будет устроена и когда главный храм ее будет освящен.
Так впоследствии все и было. Явился монастырь женский, а в нем храм во имя чудотворной иконы и придел в честь Воздвижения Креста Господня.
…По возвращении в Саров Прохор снова взялся за столярное дело и, по благословению своего старца, начал с постом и молитвой, с многими поклонами и покаянием делать из кипарисового дерева престол для нового больничного храма.
21 мая 1785 года скончался духовный отец Прохора старец Иосиф, казначей обители, передав своего подопечного для духовного окормления старцу Исайи.
Летом 1786 года игумен Пахомий, хотя в его обители и не было места для нового монаха, решил постричь послушника Прохора — пришло время тому, явны были успехи его в жизни иноческой. Было в епархии, у Преосвященного Виктора, испрошено для Прохора место в Николаевом монастыре г. Гороховца, временно, до открытия вакансии в Саровском. 13 августа Прохор принял постриг и наречен был Серафимом. Неясно, то ли в честь небесных Серафимов, то ли — священномученика Серафима, епископа Фанариотского (память 4 декабря). Восприемными отцами при этом были иеромонахи отец Иосиф и отец Исайя. А 27 октября того же года он по ходатайству отца Пахомия был хиротонисан во иеродиакона Преосвященным Виктором, епископом Владимирским и Муромским (Саровская пустынь в это время относилась к Владимирской епархии). «Блаженной памяти отцы наши строитель Пахомий и казначей Иосиф,— вспоминал позднее преподобный Серафим, — мужи святые, любили меня как свои души. И ничего ими от меня не потаено; и о том, что им было для своей души и для меня полезно, пеклися». Оставлены были все прочие послушания, отец Серафим все свое время стал посвящать храму и келейной молитве.
Один из первых жизнеописателей преподобного Серафима Николай Васильевич Елагин писал, что «теперь, кроме подвигов иночествования, отцу Серафиму прибавились новые труды по званию иеродиакона… Он вполне предался новому своему, поистине уже ангельскому, служению. Со дня возведения в сан иеродиакона, он, храня чистоту души и тела, в течение шести лет и десяти месяцев почти беспрерывно находился в служении по обязанности иеродиакона. Ночи на воскресные и праздничные дни проводил он в бодрствовании и молитве, неподвижно стоя до самой литургии. По окончании же каждой Божественной службы, оставаясь еще надолго в храме, он по обязанности священнодиакона приводил в порядок священную утварь и заботился о чистоте алтаря Господня. Господь Бог, видя его благую ревность и усердие к подвигам, даровал отцу Серафиму силу и крепость, так что он почти не чувствовал трудов, не нуждался после них в слишком продолжительном отдыхе, был крепок здоровьем, часто забывал о пище, питье и, отходя с пути подвигов для отдыха, жалел, зачем человек, подобно ангелам, не может беспрерывно служить Богу. Строитель Пахомий теперь еще более прежнего привязался сердцем к отцу Серафиму. Без него старец не совершал почти ни одной службы».
Подлинно избранником Божиим был отец Серафим. Уже много лет, задолго по пострижения в монахи, трудился он в доброделании и вот, уже при первых своих шагах на иноческом пути, достиг немалого духовного совершенства, удостоился благодатных даров. Многие уже заметили в нем дар прозрения будущего, удивлялись необыкновенной его выносливости при строжайшем посте. Но он, уже при первых своих служениях в храме, сподобился и духовных видений — видел ангелов в златотканых одеждах, которые пели вместе с братиею и сослужили вместе с ним в алтаре.
Так бывало при каждой литургии, и это наполняло душу отца Серафима великой радостью, он как бы не помнил себя и не замечал времени, служа Богу вместе с небесными посланцами.
Господь видел крепость его души и надежность наставника его — отца Пахомия, который не даст иеродиакону Серафиму, получившему великие небесные пары, возомнить о себе. И вот однажды Он Сам явился ему в сонме ангелов. А как это было — впоследствии сам отец Серафим с просьбой соблюсти это в тайне рассказал одному саровскому иноку: «Случилось мне служить с отцом Пахомием и казначеем Иосифом во Св. Великий Четверток. Божественная литургия началась в два часа пополудни и как обыкновенно — вечернею. После чалого входа и паремии возгласил я, убогий, в Царских вратах Господи, спаси благочестивый и услыши ны и, вошедши в Царские врата, навел на предстоящих орарём и окончил: …и во веки веков. Тут озарил меня свет, как луч солнечный. Обратив глаза на сияние, я увидел Господа Бога нашего Иисуса Христа — во образе Сына Человеческого во славе, сияющего светлее солнца неизреченным светом и окруженного, как бы роем пчел, небесными силами: ангелами, архангелами, херувимами и серафимами. От западных церковных врат Он шел по воздуху, остановился против амвона и, воздвигше Свои руки, благословил служащих и предстоящих. Затем Он вступил в местный образ Свой, что близ Царских врат. Сердце мое возрадовалось тогда чисто, просвещенно, в сладости любви ко Госпрду».
Словно окованный, застыл отец Серафим у Царских врат, не в силах пошевельнуться. Лицо его то бледнело, то покрывалось румянцем. Предстоящие недоумевали, что это с иеродиаконом, — ведь никто не видел того, что Господь дал узреть ему. Игумен Пахомий выслал на амвон другого иеродиакона, а отца Серафима под руку отвел в алтарь, стал задавать ему вопросы, но тот не отвечал. И так два часа простоял он в алтаре, созерцая в душе Божественное видение, не замечая никого вокруг себя. То, что он видел, происходит в каждом православном храме на каждой литургии, когда священник творит молитву входа: Владыко Господи Боже наш, уставивый на небесех чины и воинства ангел и архангел в служение Твоея славы, сотвори со входом нашим входу святых ангелов быти со-служащих нам и сославословящих Твою благость.
Придя, наконец, в себя, отец Серафим рассказал старцам о том, что видел, и они назначили ему несколько дней полного молчания, боясь, как бы не впал он от такого к нему Господня благоволения в гордость, не счел себя святым и совершенным. Но этого не случилось с иеродиаконом Серафимом, не переставшим считать себя «убогим» и грешным.
Почти ни одной литургии не совершил старец Пахомий без иеродиакона Серафима. А в июне 1789 года он взял отца Серафима с собой в недальнюю поездку, в село Леметь Нижегородского уезда, в котором скончался помещик Соловцов, много благотворивший Саровской пустыни. Ехали через Дивеево, где навестили матушку Александру, основательницу женской обители.
Старица Александра, в миру Агафия Семеновна Мельгунова, была вдова полковника, богатая помещица, имевшая владения в Ярославской, Владимирской и Рязанской губерниях и семисот душ крестьян. Постриг она приняла в Киеве во Фроловском женском монастыре, куда прибыла с маленькой дочерью. Она много молилась и однажды ночью явилась ей Пресвятая Владычица и повелела идти в место, которое Она ей укажет. «И будет место,— сказала Она,— где я укажу тебе окончить богоугодную жизнь твою и прославлю имя Мое там, ибо в месте жительства твоего Я осную великую обитель Мою».
Мать Александра поведала о бывшем ей видении старцам Киево-Печерской Лавры, те признали видение истинным. Выйдя из Киева, много она странствовала, а когда шла из Мурома в Саровскую пустынь, остановилась отдохнуть в селе Дивееве на лужке возле небольшого деревянного храма. Здесь, на куче бревен, она задремала, и во сне явилась ей во второй раз Богородица. «Вот то место,— сказала Она,— которое Я повелела тебе искать… Живи здесь и угождай Господу Богу до конца дней твоих. И Я всегда буду с тобою и всегда буду посещать место это… Я осную здесь обитель, четвертый жребий Мой во вселенной».
Посоветовавшись с саровскими старцами, мать Александра поселилась в Дивееве, но не в нем самом, а в деревеньке Осиновке близ него, во флигельке за садом князей Шахаевых. Через три года здесь скончалась ее дочь. Тогда, по совету саровских старцев, она поехала в свои имения и все продала, а большую часть из этих средств внесла на строительство церквей, которых построила двенадцать в разных местах, кроме того обеспечила много вдов, сирот и бедных.
Вернувшись в Дивеево, мать Александра поселилась на усадьбе местного священника отца Василия Дертева, построив себе скромную келлию. Вскоре она начала строить в селе каменный храм во имя Казанской иконы Божией Матери с двумя приделами — в честь Святителя Николая Чудотворца и первомученика архидиакона Стефана. Поначалу она не знала, кому посвятить второй придел. Однажды она всю ночь молилась в своей келлии, вдруг раздался стук в окно и чей-то голос произнес: «Да будет престол сей первомученика архидиакона Стефана!» Мать Александра бросилась к окну, думая, может кто из старцев пришел. Но там никого не оказалось, а на подоконнике стояла икона первомученика Стефана…
Мать Александра ездила в Москву за утварью для храма, заказывала иконописцам иконы. Жизнь она вела самую скромную. Эта богатая некогда помещица чистила у отца Василия хлев, стирала белье, а в страду она выходила в поле жать хлеб на полосах одиноких или слабосильных крестьян. Бывало, крестьяне, уходя в поле, оставляли ей на весь день малолетних детей. Она носила крестьянскую одежду и обувалась в лапти. Постель ее была покрыта грубым войлоком, а в головах у нее лежал камень, покрытый холстинкой, чтобы не видно было, что это камень. Господь наградил ее даром духовного, учительного слова, она обращалась с поучениями и к крестьянам, и к купцам. Даже помещики и военные приезжали к ней за наставлениями. Весьма почитало ее и духовенство, так как она до тонкости знала и Священное Писание, и службы, и все, касающееся церковной жизни и церковных законов.
Незадолго до своей кончины мать Александра решила исполнить, наконец, повеление Богоматери и положить начало женской монашеской общине. Одна из дивеевских помещиц пожертвовала для будущей общины полдесятины земли. На этом небольшом участке мать Александра поставила три келлии и огородида их забором. В одной келлии жила она сама, в другой поселила трех послушниц, пожелавших жить под ее духовным руководством, а третья была отведена под гостиницу, где могли останавливаться идущие в Саровскую пустынь странники. Мать Александра с послушницами жила по суровому Саровскому уставу. В свободные часы они занимались рукоделием, делая разные вещи для саровской братии, — шили, вязали… А те присылали им все нужное для жизни.
Старцы Пахомий и Исайя и прибывший с ними иеродиакон Серафим застали матушку Александру в болезни. Господь открыл ей ее скорую кончину, и она готовилась к ней, уже не имея сил сойти с одра. Послушницы, преисполненные великой печали, не отходили от нее. Страшно им было оставаться сиротами… Келлия матушки Александры была весьма убогой — она находилась, наподобие землянки, наполовину в земле, так что снаружи в нее надо было спускаться по ступенькам, как в погреб. Окошечки были маленькие и у самой земли. Внутри келлия была разделена на две половины — приемную и жилую комнаты. В первой стояли стол, скамья, были образа в углу и неугасимая лампада, на подоконнике — небольшая, на куске дерева написанная, икона архидиакона Стефана (на этом именно месте она и явилась). Вторая комната была поменьше. Здесь было ложе старицы, много икон и лампада. Отсюда вела небольшая дверка в крохотный темный чулан, где мог поместиться только один человек. Здесь ничего не было, кроме Распятия в углу и неугасимой лампады. Этот чулан и был местом молитвенных подвигов старицы, основательницы Дивеевской обители, четвертого удела Божией Матери.
…Старица попросила приехавших монахов особоровать ее. Отец Пахомий предложил сделать это на их обратном пути. Но она сказала, что они не застанут ее в живых. И они совершили соборование. Затем она передала отцу Пахомию все оставшиеся у нее средства, заключавшиеся в четырех мешочках. В одном были золотые монеты, в другом серебряные, в двух остальных — медные. Всего сорок тысяч рублей. Она со слезами молила отца Пахомия выдавать дивеевским послушницам из этих средств столько, сколько нужно на храм и на жизнь, и чтобы он не оставлял своими заботами обитель, которую основала сама Пречистая Дева, Матерь Божия. Однако, старец Пахомий, не отказываясь послужить Царице Небесной здесь, с грустью сказал, что и он стар, и не надеется надолго пережить матушку Александру. «А вот,— указал он на иеродиакона,— отец Серафим, в молодых летах удостоившийся великих даров от Господа, достойно управит эту святую обитель, ибо Матерь Божия с детских лет явно к нему благоволит». После этого старица обратилась к отцу Серафиму, прося его принять на себя эти труды, и отец Серафим согласился.
Обещая скоро вернуться, саровские монахи уехали в село Леметь. Старица же Александра спустя несколько дней, 13 июня, скончалась. Исповедал и причастил ее, вероятно, дивеевский священник отец Василий Дертев. Можно догадываться (естьсмутные на то указания жизнеописателей матушки Александры), что она перед кончиной приняла великий ангельский образ, то есть схиму, с оставлением прежнего имени Александры. Кто постригал ее в схиму, неизвестно, может, это было и до приезда старца Пахомия, так как она не просила его о пострижении, а кого же, как не его, было просить.
Умирая, старица Александра просила послушниц положить ей на грудь Казанский образ Божией Матери. Скончалась она в самую полночь. А на другой день вернулся из села Леметь отец Пахомий со спутниками. Они отслужили в храме литургию, совершили отпевание старицы и похоронили ее против алтаря.
Дивеевская обитель отошла в попечение иеродиакона Серафима. Он знал, что это есть воля Царицы Небесной. Тогда же он заповедал себе не бывать здесь, зачиная прямо с этого часа. Он всегда будет здесь духом, все дивеевское до мелочей будет видимо ему. И когда небо вдруг заволокло тучами, повеяло холодом и полил дождь, когда старцы были приглашены к поминальной трапезе в келлии матушки Александры, отец Серафим, взяв благословение у отца Пахомия и не оставшись трапезовать, отправился в Саров пешком. Двенадцать верст трепал его ветер и жестоко сек ливень, но он этого словно не чувствовал. Он думал о дивеевских сиротах, провидя все их множество в будущем, все их радости и беды и смуту великую, которая потрясет — великое искушение! — женскую Лавру... Он шел и молился дивеевской игуменье — Матери Божией.
Составил Виктор АФАНАСЬЕВ
