Преподобный Серафим Саровский. Икона нач. XX века из храма во имя святого апостола Филиппа в Новгороде
За год до смерти отец Серафим стал ослабевать телесно и реже выбираться в свои лесные пустыньки. В монастыре он реже стал принимать посетителей, и многие подолгу жили в гостинице, чтобы увидеть его или хотя бы получить благословение. С этого времени он говорил разным людям о своей недалекой кончине. Так, пришли к нему несколько дивеевских сестер, он и сказал им: «Я силами слабею. Живите теперь одни, оставляю вас». Сестры заплакали, но все же подумали не о смерти старца, а о том, что он устал и хочет, отложив попечение о Дивеевской общине, удалиться на покой, может быть и в затвор.
В другой раз сестра Параскева Ивановна пришла к старцу в ближнюю пустыньку. Он благословил ее и сел на бревнышко, а она стала рядом с ним на колени. Он начал говорить о смерти и о небесных обителях, уготованных Господом праведникам, о том, какая награда ждет человека, до конца претерпевшего временные земные скорби.
— Какая радость, — воскликнул он, поднявшись и воздев руки, — какой восторг объемлют душу праведника, когда по разлучении с телом ее сретают ангелы и представляют пред Лице Божие! Понимаешь ли ты?
Потом, сев, старец уже с грустью сказал:
Я силами ослабеваю… Живите теперь одни, оставляю вас.
Параскева Ивановна, слыша это уже во второй раз, подумала, что отец Серафим решил уйти в затвор. Он же в ответ на ее мысли продолжал:
— После меня никто вам не заменит меня. Оставляю вас Господу и Пречистой Его Матери.
Помолчав и испытующе поглядев на черницу, повторил:
— Человека-то, матушка, днем с огнем не найдешь. Оставляю вас Господу и Пречистой Его Матери.
Тут она поняла, что он о кончине своей говорит, припала к его ногам и горько зарыдала.
Отец Серафим стал читать наизусть Евангелие от Матфея от слов Вы есте свет мира… (Мф. 5, 14) и далее, потом из Евангелия от Иоанна — Да не смущается сердце ваше… (Ин, 14, 1). И окончил стихами 23—24-м и 16-й главы Евангелия от Иоанна: Аминь, аминь глаголю вам, яко елика аще чесо просите oт Отца во имя Мое, даст вам, Доселе не просисте ничесоже во имя Мое: просите, и приимете, да радость ваша исполнена будет (Ин. 16, 23—24). Заметив, что Параскева Ивановна все еще плачет, он сказал:
— Что же ты, матушка, все плачешь? По времени и у вас будет мать-праведница.
Однажды сюда, в ближнюю пустыньку, пришла монахиня Платонида, приехавшая из Симбирского монастыря Спаса Нерукотворенного. Дней пять она не могла попасть к отцу Серафиму, а нужно ей было от него благословение на лечение болей в голове. Она собиралась отсюда ехать к врачам в Арзамас,
— Вот Кто тебя исцелит, — сказал ей старец, указав на небо, и велел ей умыться в целебном источнике. Она умылась, и голова у нее заболела еще больше. Старец дал ей выпить этой же воды, и у нее сильно заломило зубы и щеку. Он приложил свою руку к ее щеке и сказал:
— До Успения Бог успокоит тебя. Гряди с миром!
— Могу ли я надеяться, что еще увижу вас? — спросила она.
— Там увидимся,— отвечал старец, показывая на небо.— Там лучше, лучше, лучше…
Ранним утром в день Благовещения, 25 марта 1832 года[1], сподобился отец Серафим посещения Божией Матери. Он был заранее извещен об этом великом и радостном событии и даже осмелился просить разрешения у Царицы Небесной быть при этом чуде одной дивеевской сестре, Евдокии Ефремовне Аломасовской. Он приказал ей прийти накануне праздника.
— Ах, радость моя! — сказал он, — я тебя давно ожидаю. Какая нам с тобою милость и благодать от Божией Матери готовится в настоящий праздник! Велик этот день будет для нас!
— Достойна ли я, батюшка, получать благодать по грехам моим.,. — начала было говорить Евдокия Ефремовна, но старец перебил ее:
— Повторяй, матушка, несколько раз сряду: Радуйся, Невесто Неневестная! Аллилуиа!
Она исполнила это.
— И слышать-то никогда не случалось, какой праздник нас с тобой ожидает! — сказал он.
Евдокия Ефремовна стала плакать и опять говорить, что она недостойна.
— Хотя и недостойна ты, но я о тебе упросил Господа и Божию Матерь, чтобы видеть тебе эту радость! Давай молиться.
Сняв с себя мантию, отец Серафим набросил ее на плечи Евдокии Ефремовне и начал читать акафисты: Господу Иисусу, Божией Матери, Святителю Николаю, Иоанну Крестителю, потом каноны: Ангелу Хранителю и Всем святым. Уже была глубокая ночь. Вдруг отец Серафим говорит:
— Не убойся, не устрашись! Благодать Божия к нам является. Держись за меня крепко.
Послышался шум, подобный ветру, в полутемной келлии стало светло как днем, послышалось стройное пение… Батюшка упал на колени и, воздев руки, воскликнул:
— О Преблагословенная, Пречистая Дево, Владычице Богородице!
Келлия как бы расширилась, потолок ушел вверх и засиял как бы яркими огнями…
И вот появились два ангела, держащие один в правой, другой в левой руке по ветви с распустившимися свежими цветами. Золотистые волосы их лежали по плечам. За ними шла Сама Богоматерь. На Ней, как вспоминала Евдокия Ефремовна, была мантия, подобная той, какая пишется на образе Скорбящей Божией Матери,— блестящая («но какого цвета — сказать не могу, несказанной красоты, застегнутая под шеею большою круглою пряжкою-застежкою»), с изображениями крестов. Платье на ней было зеленое, а сверх мантии как бы епитрахиль и на руках поручи, на епитрахили и поручах — кресты. Владычица была высокого роста, на распущенных и лежащих по плечам волосах сияла чудной красоты высокая корона, также украшенная изображениями крестов.
За Богородицею шли двенадцать святых дев попарно, в венцах и одеждах разного цвета. Это были великомученицы Варвара и Екатерина, святая первомученица Фекла, святая великомученица Марина, святая великомученица и царица Ирина, преподобная Евпраксия, святые великомученицы Пелагия и Дорофея, преподобная Макрина, мученица Иустина, святая великомученица Иулиания и мученица Анисия. За святыми девами шли Иоанн Предтеча Господень и святой евангелист Иоанн Богослов в белых одеждах. Увидев все это, Евдокия Ефремовна пала на пол и закрыла лицо руками. От волнения и страха она не слыхала, о чем в это время отец Серафим говорил с Богородицей. Спустя довольно долгое время, может быть более трех часов, Матерь Божия спросила старца:
— Кто это у тебя лежит на полу?
— Это та самая старица, о которой я просил Тебя, Владычица, — отвечал он.
— Встань, девица, и не убойся нас, — сказала Пречистая, — такие же девы, как ты, пришли сюда со мною.— И прибавила:
— Не убойся, мы пришли посетить вас.
«Пречистая, — вспоминала Евдокия Ефремовна,— изволила взять меня, недостойную, за правую руку, а батюшка за левую, и через батюшку приказала мне подойти к девам, пришедшим с Нею, и спросить, как их имена и какая жизнь была их на земле. Я и пошла по ряду спрашивать». Богородица говорила с отцом Серафимом как с родным человеком.
— Не оставь дев моих дивеевских! — говорила Она.
— О Владычице! — отвечал он. — Я собираю их, но сам собою не могу их управить!.
— Я тебе, любимиче мой, — сказала Пречистая, — во всем помогу! Возложи на них послушание, если исправят, то будут с тобою и близ Меня, и если потеряют мудрость, то лишатся участи сих ближних дев моих; ни места, ни венца такого не будет. Кто обидит их, тот поражен будет от меня; кто послужит им ради Господа, тот помилован будет пред Богом!
И, обратясь к Евдокии Ефремовне, сказала:
— Посмотри на сих дев Моих и на венцы их; иные из них оставили земное царство и богатство, возжелав Царства вечного, небесного, возлюбили нищету самоизвольную, возлюбили Единого Господа и за то видишь, какой славы и почести сподобились. Как было прежде, так и ныне. Только прежние мученицы страдали явно, а нынешние — тайно, сердечными скорбями, а мзда им будет такая же.
Отцу Серафиму Пречистая сказала:
— Скоро, любимиче мой, будешь с нами! — и благословила его.
Святые девы простились с ним, целуясь рука в руку. После этого вдруг все исчезло, отец Серафим и Евдокия Ефремовна остались одни. Посещение Богородицы продолжалось четыре часа.
— Ах, батюшка, — вздохнула Евдокия Ефремовна, — я думала, что умру от страха… И не успела я попросить Царицу Небесную об отпущении грехов моих…
— Я, убогий, — отвечал старец, — просил о вас Божию Матерь, и не только о вас, но о всех, любящих меня, и о тех, кто служил мне и мое слово исполнял, кто трудился для меня, кто обитель мою любит, а кольми паче вас не оставлю и не забуду. Я, отец ваш, попекусь о вас и в сем веке, и в будущем, и кто в моей пустыни жить будет, всех не оставлю, и роды ваши не оставлены будут… Вот какой радости Господь сподобил нас, зачем нам унывать!
— Батюшка, а как же нам жить и молиться?
— Вот как молитесь: Господи, сподоби мне умереть христианскою кончиною, не остави меня, Господи, на Страшном Суде Твоем, не лиши Царствия Небесного! Царица Небесная, не остави меня!
Затем, благословив Евдокию Ефремовну, старец отпустил ее:
— Гряди, чадо, с миром…
В январе 1831 года, то есть год назад (до описанного выше события. — Ред.) началось волнение в Польше, и с тех пор Михаил Васильевич Мантуров вместе с женой уехал из Дивеева и находился в отдаленной губернии. Вот как это случилось. Собираясь в Польшу, к отцу Серафиму приехал за благословением генерал Павел Яковлевич Куприянов. Был он богатый помещик, владевший многими имениями. Познакомившись в Сарове с Мантуровым, он был покорен его высокой духовностью и умом и предложил ему место главного управляющего своими имениями на то время, пока сам он будет в Польше. Михаил Васильевич сказал, что он ничего не делает без благословения батюшки, и генерал обратился к отцу Серафиму. Как только Мантуров пришел к старцу, тот сказал ему:
— А тебя, радость моя, хотят просить у меня! Да, да… Что же делать, служил ты мне верно, жаль мне тебя, а отказать тоже нельзя, ведь он царю нужен. Поезжай, послужи, батюшка, человек он ратный, а мужички, бедные, брошены, совращены, и плохо жить им; так бросить их нельзя. Вот ты и займись ими, радость моя, обходясь кротко да хорошенько, они тебя полюбят, послушают, исправятся и возвратятся ко Христу! Для того-то больше я тебя и посылаю; ты и госпожу-то, свою жену, возьми с собою.
Затем, обратясь к супруге Мантурова Анне Михайловне (она в этот раз пришла вместе с мужем), прибавил:
— А ты, матушка, будь женой разумною, ведь он горяч, Мишенька-то, ты горячиться-то ему не давай, и чтобы он тебя слушался!
Таким образом, Мантуров поехал и управлять имениями, и просвещать раскольников, ибо на землях генерала большинство крестьян было таковыми. Отец Серафим благословил генерала, дал ему святой воды и сухариков и велел во время опасностей постоянно творить Иисусову молитву. Генерал этот часто бывал в сражениях, выполнял при этом завет старца и остался жив.
Мантуров отправился на новое место и там в самом деле нашел, что многие крестьяне генерала вовлечены в раскол, при этом почти разорены, а по характеру крайне недоверчивы. Михаил Васильевич повел дело так, что крестьянские хозяйства стали поправляться. Обходился он с ними дружелюбно, ласково, терпеливо распутывал всякие недоразумения. Вскоре мужики полюбили его, недоверие их исчезло до того, что они стали слушать его как родного отца.
Климат в той местности был нездоровый, вблизи деревень находились огромные болота, и люди часто погибали от злокачественной лихорадки, которой не избежал и новый главный управляющий. Заболев, он не мог лечиться, так как отец Серафим заповедал ему не принимать никаких лекарств и не прибегать к помощи врачей. Он написал сестре, Елене Васильевне, чтобы она спросила отца Серафима, как ему избавиться от лихорадки. Старец передал, что Михаилу Васильевичу надо есть мякоть теплого, хорошо испечённого хлеба. Этот ответ пришел в то время, когда Мантуров уже угасал и ничего не мог есть. С большим трудом он прожевал и проглотил кусочек теплого хлеба… после этого его расслабило и он совершенно выздоровел. Поправившись, он таким же способом, да и с молитвой, стал лечить крестьян, и больные перестали умирать. Люди так доверились ему, что многие оставляли раскол и возвращались в лоно Православной Церкви.
Но если бы он знал тогда, ценой какой жертвы совершилось это великое чудо!
В апреле или начале мая 1832 года Елена Васильевна Мантурова стала чувствовать, что отец Серафим готовится к переходу в лучший мир.
— Наш батюшка ослабевает, — говорила она сестрам, — скоро, скоро останемся без него! Навещайте сколь возможно чаще батюшку, недолго уже быть нам с ним! Я уже не могу жить без него и не спасусь… Как ему угодно, не переживу я его. Пусть меня раньше отправят!
Она сказала о том и самому старцу.
— Радость моя! — отвечал он. — А ведь служанка-то твоя ранее тебя войдет в Царствие-то да скоро и тебя с собой возьмет.
Жившая с Еленой Васильевной в Дивееве и не желавшая расставаться с нею крепостная девушка Устинья заболела чахоткой. Она быстро угасала. Ее беспокоило, что она занимает место в келлии своей госпожи, и иногда говорила:
— Нет, матушка, я уйду от тебя, нет тебе от меня покоя!
Елена Васильевна, положив ее на удобнейшее место, сама ухаживала за ней. Девушка скоро умерла, сказав перед кончиной:
— Я видела чудный сад с необыкновенными плодами… Мне кто-то и говорит: «Этот, сад общий твой с Еленою Васильевною и за тобой скоро и она придет сюда…»
Так и вышло.
Призвал ее к себе отец Серафим:
— Ты всегда меня слушала, радость моя, и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание… Исполнишь ли его, матушка?
— Я всегда вас слушала и всегда готова вас слушать, — отвечала она.
— Во, во, так, радость моя! Вот видишь ли, матушка, Михаил Васильевич, братец-то твой, болен у нас, и пришло время ему умирать… умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен для обители-то нашей, для сирот-то… Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!
— Благословите, батюшка, — смиренно ответила Елена Васильевна.
Затем отец Серафим долго беседовал с ней, укрепляя ее, о блаженстве Вечной жизни. Елена Васильевна молча слушала, а потом вдруг, смутившись, сказала тихо:
— Батюшка! Я боюсь смерти…
— Что нам с тобой бояться смерти, радость моя! — воскликнул старец. — Для нас с тобою будет лишь вечная радость.
При этом разговоре присутствовала келейница Елены Васильевны Ксения Васильевна. Она за все это время не сказала ни слова, но можно себе представить, что чувствовала она тогда…
Старец благословил их идти. Но Елена Васильевна, едва переступив порог келлии, упала — Ксения Васильевна успела подхватить ее. Отец Серафим велел положить ее в сенях, принес святой воды и окропил ее. Когда она, очнувшись, встала, он дал ей напиться святой воды, и она после этого смогла дойти до Дивеева.
Вернувшись домой, Елена Васильевна слегла и сказала:
— Теперь уже я более не встану.
В первую же ночь она видела сон: в Дивееве, на месте Казанской церкви, как бы огромная площадь, полная народу, и она, Елена Васильевна, сама в этой толпе. Вдруг народ зашумел, задвигался, образовал проход перед ней, и она увидела, что к ней идут два воина. «Иди с нами к Царю! — сказали они.— Он тебя к себе призывает». Ее привели к великолепному престолу, на котором восседали необычайной красоты Царь и Царица. Она пала к подножию престола и услышала голос Царя:
— Не забудь двадцать пятого числа: мы тебя к себе возьмем.
Проснувшись, Елена Васильевна рассказал тем, кто был возле нее, свой сон и записала число.
Только тремя днями позже сбылось это предсказание…
Духовник ее протоиерей Василий Садовский каждый день приобщал ее Святых Христовых Таин, потом она особоровалась и спокойно ждала кончины. С 25 мая (числа, названного во сне) ей были постоянные видения, не только во сне, но и наяву.
— Ксения! — звала она. — Гости будут у нас! Смотри же, чтобы у нас все было здесь чисто…
— Да кто же будет-то, матушка?
— Кто? Митрополиты, архиереи и весь духовный причт.
В день смерти, 28 мая, она снова сказала:
— Ксения! Не накрыть ли стол-то? Ведь гости скоро будут. Смотри же, чтобы все, все у тебя было чисто, как возможно чисто!
Ксения накрыла стол белоснежной скатертью. Увидев это, Елена Васильевна сказала:
—Ты, Ксения, не ложись, а Агафье Петровне вели лечь… А ты и не садись, смотри, Ксения, а так, постой немного…
Вдруг, вся просветлев, Елена Васильевна воскликнула:
— Святая игуменья!.. Матушка!.. Обитель-то нашу не оставь…
И потом долго, но полубессвязно говорила что-то об обители Дивеевской. Очнувшись, позвала:
— Ксения! Где же это ты? Смотри, гости ведь будут!
И опять в забытьи:
— Грядет! Грядет!.. Вот и ангелы… Вот мне венец и всем сестрам венцы…
Ксения Васильевна в страхе воскликнула:
— Матушка! Ведь вы отходите! Я пошлю за батюшкой.
— Нет, Ксенюшка, погоди, я тогда сама скажу.
Через несколько часов она попросила позвать отца Василия, чтобы в последний раз особороваться и приобщиться Святых Христовых Таин.
Вот что она рассказала отцу Василию во время исповеди:
— Я не должна была ранее рассказывать это, а теперь уже могу. В храме я увидела в раскрытых Царских вратах величественную Царицу неизреченной красоты, которая, призывая меня ручкой, сказала: «Следуй за Мною и смотри, что Я покажу тебе». Мы вошли во дворец, красоту которого описать не могу вам, батюшка… Он был из прозрачного хрусталя, а двери, замки, ручки и отделка — чистого золота… От сияния и блеска трудно было смотреть на него, он весь как бы горел. Двери сами собой отворились, и мы вошли как бы в бесконечный коридор, по обеим сторонам которого были запертые двери. Первые двери сами собой раскрылись, и я увидела огромный зал, уставленный столами и креслами, в которых сидели сановники и необыкновенной красоты юноши. Когда мы вошли, все встали и молча поклонились в пояс Царице. «Вот смотри,— сказала Она, указывая на всех рукою,— это мои благочестивые купцы…» Следующий зал был еще большей красоты, и весь он казался залитым светом… В нем были одни молодые девушки, одна другой прекраснее, одетые в светлые платья и с блестящими венцами на головах. Венцы были разного вида, и на некоторых было надето по два или три… Девушки поклонились в пояс Царице. «Осмотри их хорошенько,— сказала Она,— хороши ли они и нравятся ли тебе». Я стала рассматривать, и что же вижу — одна из девиц, батюшка, ужасно похожа на меня! Это девица, улыбнувшись, погрозила мне пальцем… Потом я стала рассматривать другую сторону зала и увидела на одной из девушек такой красоты венец, что даже позавидовала… И все это были, батюшка, наши сестры, прежде меня бывшие в обители, теперешние и будущие!.. Но называть их не могу, ибо не велено мне говорить. И вот очутились мы в третьем зале, несравненно менее светлом, в котором были все наши же сестры… тоже с венцами, но не столь блестящими,— и этих называть мне не приказано. Затем перешли мы в четвертый зал, совсем почти мрачный, наполненный дивеевскими же сестрами, но лишь настоящими и будущими, которые или сидели, или лежали… Иные были как бы скорчены болезнью и все без венцов, с унылыми лицами… Все здесь дышало невыразимой скорбью. «Это нерадивые, — сказала мне Царица, — видишь, как ужасно нерадение? Вот они и девицы, да радости-то у них нет!»
— Ведь тоже все наши сестры, батюшка, — сказала Елена Васильевна и горько заплакала.
Как только отец Василий вышел, Елена Васильевна попросила:
— Ксения! Вынеси сейчас же от меня икону Страстной Божией Матери в церковь, — это икона чудотворная!
Икона была взята из церкви и временно находилась в келлии. Ксения и другие послушницы, бывшие здесь, подумали, что она сказала это в забытьи, но она приподнялась и проговорила с упреком:
— Ксения! Всю жизнь ты меня не оскорбляла, а теперь, перед моею смертию, это делаешь. Я вовсе не в бреду, как вы это думаете, а говорю вам дело! Если вы икону теперь не вынесете, то вам не дадут уже вынести ее и она упадет! Вот вы не слушаете, а после сами же будете жалеть.
Икону вынесли, и раздался звук колокола.
— Сходи-ка, Ксения, к обедне, — сказала Елена Васильевна, — да помолись за всех нас!
— Что это вы, матушка, а вдруг…
(«…умрете вы», — хотела она сказать).
— Ничего, я дождусь, — сказала умирающая. И когда Ксения Васильевна вернулась от обедни, встретила ее словами:
— Вот видишь, я сказала, что дождусь тебя — и дождалась!
И обратилась ко всем, кто был (а сестер набралось здесь уже много):
— За все, за все благодарю вас! И простите меня, Христа ради простите!
Ксения Васильевна, видя, что Елена Васильевна вся побелела и как будто уже отходит, бросилась к ней:
— Матушка, нынче ночью-то я не посмела тревожить вас, а вот теперь вы умираете… Скажите мне, скажите, матушка, вы видели Господа?
— Бога человеком невозможно видети, на Него же не смеют чини ангельетии взирати, — еле слышно пропела Елена Васильевна.
Но Ксения Васильевна припала к ней и молила ее Христом Богом ответить.
— Видела, Ксения! — воскликнула Елена Васильевна, и лицо ее чудно просветлело…— Видела, как неизреченный огнь, а Царицу и ангелов видела просто.
— А что же, матушка, вам-то что будет?
— Надеюсь на милосердие Господа моего, Ксения, Он не оставит.
И вдруг заторопилась:
— Собирайте меня скорее, скорее, не отворяя дверей! Да выносите в церковь! А то сестры вам помешают, не дадут собрать.
— Поздно, матушка, не успеем до вечерни.
— Нет, нет! Успеете. Как я говорю, так и делайте. Слушайтесь, да поскорее, а то Бог накажет, спохватитесь после…
И сестры стали ее спешно убирать.
— Ох, Ксения, Ксения, что это? — вдруг воскликнула она, — что это? Какие два безобразные… Это враги!… Ну, да эти уже ничего не могут мне сделать,— сказала Елена Васильевна, покойно потянулась и скончалась.
На нее надели рубашку отца Серафима и ряску, на голову — шапочку из иерейских поручей старца и сверху платок, на ноги — башмаки, а в руки вложили шерстяные четки.
Едва положили ее в присланный отцом Серафимом выдолбленный из целого куска дуба гроб, как в маленькую келлийку ее с плачем и воплями ворвалась целая толпа сестер. Тут ударили ко всенощной, и гроб с телом усопшей понесли в храм.
Елене Васильевне было двадцать семь лет — семь пробыла она в Дивеевской обители.
В то же время отец Серафим, находившийся в своей ближней пустыньке, провидел духом смерть своей послушницы и радостно сказал сестрам, работавшим у него на огороде:
— Скорее, скорее грядите в обитель, там великая госпожа ваша отошла ко Господу!
Был канун Пятидесятницы.
На другой день, в самую Троицу, была заупокойная литургия, и многие с ужасом увидели, что во время пения Херувимской Елена Васильевна три раза улыбнулась, как живая.
Через три дня Ксения Васильевна, вся заплаканная, пришла к отцу Серафиму, но он тут же отправил ее назад, говоря:
— Чего плачете? Радоваться надо! На сороковой день придешь сюда, а теперь иди, иди домой! Надо, чтобы все сорок дней ежедневно была бы обедня, и как хочешь, в ногах валяйся у отца Василия, а чтобы обедни были.
Она ушла. А отец Павел, сосед по келлии отца Серафима, видел, как тот ходил из угла в угол и восклицал:
— Плачут!.. Ничего не понимают!.. А кабы видела, как душа-то ее летела, как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились!.. Она удостоилась сидеть недалеко от Святыя Троицы — аки дева!
Когда по прошествии сорока дней Ксения Васильевна пришла к отцу Серафиму, то он стал утешать ее:
— Какие вы глупые, радости мои! Ну что плакать-то? Ведь это грех. Мы должны радоваться — ее душа вспорхнула, как голубица, вознеслась ко Святой Троице! Она прислужница Матери Божией, матушка! Фрейлина Царицы Небесной она, матушка. Лишь радоваться нам, а не плакать должно! Со временем ее мощи и Марии Семеновны будут почивать открыто в обители, ибо обе они так угодили Господу, что удостоились нетления. Во, матушка, как важно послушание! Вот Мария-то на что молчалива была и токмо от радости, любя обитель, преступила заповедь мою и рассказала малое, а все же за то при вскрытии мощей ее в будущем предадутся тлению одни только уста ее.
В июне того же года среди множества посетителей отца Серафима был высокий седовласый старец, настоятель Костромской Надеевской пустыни иеромонах Тимон. Лет двадцать он не был в Сарове, а когда-то, будучи диаконом и живя в Нижнем Новгороде, часто посещал пустынников, Марка и Серафима, которые, видя его усердие, любили и наставляли его. Потом скончалась жена его, он постригся в монахи, стал экономом в архиерейском доме. Владыка послал его строителем в один из городских монастырей и хиротонисал во иеромонаха.! Но он, желая уединения с Богом, отпросился на покой и стал жить в пустыни при Кривоезерском монастыре и был там один, а пищу ему носили с монастырского хутора. Однажды ему было благодатное видение: Господь повелел ему преобразовать этот хутор в обитель, но ему так не хотелось оставлять своего уединения, что он ослушался. Поэтому его разбил паралич, пришедшие нашли его полумертвым и отнесли на хутор. Тут он быстро выздоровел и, раскаиваясь в неисполнении воли Господней, начал устраивать обитель, которой и стал первым настоятелем. «И Господь благословил место сие»,— говорил он потом. Иеромонах Тимон имел от Господа замечательный дар речи и силу убеждения, и много раскольников, слушая его, оставили свои заблуждения.
Люди шли и шли к отцу Серафиму, он в этот день принимал всех; уже и день прошел, а Тимон все сидел у дверей келлии и старец его не звал. Наконец, когда уже никого не осталось, отец Серафим благословил войти ему в келлию. «Аз же,— вспоминал отец Тимон,— взошедши, падох ему на ноги и от радости много плакал, что через много лет сподобился видеть его еще в живых и сказал ему:
— Отче святый! За что вы на меня, грешного, прогневались и целый день меня до себя не допускали?
Он же меня посадил и начал говорить:
— Нет, не тако, отче Тимоне! Аз тебя люблю, но это я сделал потому, что ты монах, да еще и пустынножитель, потому должен ты иметь терпение. А еще испытывал тебя, чему ты научился, живши столько лет в пустыни,— не пустой ли ты из нее вышел? А прочие люди — мирские, да еще и больные, их надобно прежде и полечить и отпустить, ибо, не требуют здравии врача, но болящии (Мф. 9, 12), как Господь сказал. С тобою же надобно при свободном времени больше побеседовать.
И тако с ним всю нощь препроводили в беседе».
Отец Тимон вспоминал и наставление, данное ему отцом Серафимом:
— Сей, отец Тимон, сей,— всюду сей данную тебе пшеницу. Сей на благой земле, сей и на песке, сей на камени, сей при пути, сей и в тернии: все где-нибудь да прозябнет и возрастет и плод принесет, хотя и не скоро. И данный тебе талант не скрывай в земле, да не истязян будеши от своего господина, но отдавай его торжником — пусть куплю делают. Еще скажу тебе, отче Тимоне, не води дружбы и не имей союза, во-первых, с врагами Христовой Церкви, то есть с еретиками и с раскольниками, во-вторых, с теми, которые святых постов не соблюдают, в-третьих, с женами, ибо оне много нас, иноков, повреждают. А в своей новоустроенной обители положи и утверди устав совершенного общежития, по правилам и по уставу святых Отец, чтобы никто не творил своей воли: винного пития и табаку отнюдь никому не позволяй, даже сколько возможно удерживай и от чая. Чревоугодие — не монашеское дело.
И много еще говорил отец Серафим, а наутро благословил отца Тимона в обратный путь, простившись с ним по иерейскому обычаю.
Летом 1832 года отец Серафим еще трудился у своей ближней пустыньки. Повязав голову белой тряпицей от солнца, он рыхлил землю и полол в огороде, собирал в лесу валежник, прямо в одежде лез в речку и доставал оттуда камни, которыми укреплял откос берега… Беседуя с приходящими, он иногда не прерывал своих работ, а чтобы отдохнуть садился на сухую корягу. Если приходили паломники, люди незнакомые, то они ждали невдалеке, под деревьями, когда он сам подзовет их, а случалось и не подзывал. Бывало, он, оставив работу, молился один, воздевая руки, а народ, глядя на него, тоже молился, становясь на колени.
Случалось, кто-нибудь и нарушал эти чинность, благоговейность, характерные для встреч паломников с отцом Серафимом, русские люди понимали, что он один, а их много, целая Россия, что он, хотя и Божий человек, подвижник, но уже стар и слаб.
Однажды он молился, отложив свою мотыгу, а в отдалении молча молился народ, среди которого было несколько лиц из дворян. Среди них — генеральша Зорина, крупная, одетая во все черное женщина, с двумя служанками, тоже в черных платьях. Она тридцать уже лет как была вдовой и последние пятнадцать со своими слугами жила где-то при монастыре. И вот в молитвенной тишине вдруг раздался ее басовитый голос:
— Отец Серафим! Отец Серафим!
Все невольно вздрогнули, словно стая ворон с оглушительным карканьем пролетела над ними.
— Отец Серафим! А что, не посоветуешь ли мне окромя среды и пятка поститься и в понедельник?
Отец Серафим, несколько озадаченный, повернулся к ней и заморгал на нее своими добренькими глазками.
— Я что-то не совсем понял тебя, — сказал он после довольно долгого молчания.— Ежели ты это насчет пищи, то вот что я тебе скажу; как случится замолишься, забудешь о еде, ну и не ешь… Не ешь день, не ешь два, а там, как проголодаешься, так возьми да и поешь немного.
Две дивеевские монахини из дворян, сестры Ладыженские, однажды рассказали историю, относящуюся к весне 1832 года. Их брат О. В. Ладыженский, офицер, был послан в Китай для сопровождения духовной миссии и ехал через Нижний Новгород, куда вызвал для свидания и их, своих сестер, девушек тогда еще мирских, живших в Пензе. Они приехали и нашли его больным: от дурной дороги у него дала себя знать рана в руке, полученная в последнюю турецкую кампанию. Он стал лечиться, а сестры, питавшие теплую веру к отцу Серафиму, убеждали его съездить с ними в Саров, чтобы получить благословение на далекий путь в Китай. Они рассказывали брату о старце, а он отвечал так:
— Я верю, что он хорошей жизни, но вы слишком все преувеличиваете.
Был у них спор и об иконах. Брат не верил, что есть иконы чудотворные:
— Различать иконы,— говорил он,— и называть некоторые из них чудотворными есть дело суеверия. Все иконы одинаковы!
Однако ради сестер, склоняясь на их просьбы, он поехал. В Саровскую пустынь они прибыли в день воскресный и пошли к ранней обедне в храм святых Зосимы и Савватия, где должен был причащаться старец. В конце обедни брат вошел в алтарь, чтобы принять там благословение отца Серафима и передать ему несколько слов от своей бабушки, игуменьи Крестовоздвиженского девичьего монастыря, которую отец Серафим весьма уважал, и от Преосвященного Афанасия, у которого Ладыженские побывали перед отъездом в Саров.
После обедни девушки ушли в гостиницу, а вскоре пришел и брат.
— Пока я передавал отцу Серафиму то, что поручили мне бабушка и Преосвященный, он взял меня за больную руку и так крепко сжал, что я только от стыда не вскрикнул, а теперь вот не ощущаю в руке решительно никакой боли.
После трапезы Ладыженские пошли в лес, к ближней пустыньке отца Серафима. Он был уже там и сидел возле своего источника. Сестры остались в отдалении, а брат подошел к старцу, и они беседовали около получаса. Батюшка благословил его и, посадив рядом, сказал:
— Что мое грешное благословение? Проси помощи у Царицы Небесной. Вот в теплом соборе у нас икона Живоносного Источника — отслужи ей молебен, ведь она чудотворная, она тебе поможет… Читал ли ты, батюшка, житие Иоанникия Великого? Я советую прочесть. Это был военный, весьма добрый и хороший человек, и сначала не то чтобы он не был христианин — он веровал в Господа, но в иконах-то заблуждался так же, как и ты.
Брат был поражен этими словами, у него в душе все перевернулось…
Предсказав ему благополучное возвращение из Китая, старец подозвал сестер, благословил их, потом принес из келлии половину большой просфоры и подал брату:
— На тебе от моей души. Мы с тобою более не увидимся…
— Нет, батюшка, — отвечал тронутый ласкою старца брат, — я еще завтра приду к вам.
— Мы с тобою более не увидимся, — повторил отец Серафим.
— Батюшка, я на возвратном пути заеду к вам.
— Нет, мы с тобою больше не увидимся.
На обратном пути из пустыньки офицер сказал сестрам:
— Теперь я совершенно убежден в святости и прозорливости этого дивного мужа. Все, что вы говорили о нем — истинно, и вы ничего не преувеличили.
Исцеленный Господом через отца Серафима Ладыженский побывал в Китае и благополучно вернулся, но уже после кончины старца…
В августе этого года Преосвященный Арсений, новый епископ Тамбовский, впервые обозревал свою епархию и прибыл в Саровскую пустынь. Его в числе всей монастырской братии встречал и отец Серафим, который по окончании чина встречи архипастыря сразу возвратился в свою ближнюю пустыньку. Позднее в тот же день в сопровождении саровского казначея иеромонаха Исаии и ключаря тамбовского городского собора отца Никифора, прибыл сюда и Преосвященный. Отец Серафим трудился, обкладывал камнями русло ручейка, протекавшего возле его келлии и впадавшего в Саровку.
Старец оставил свое дело и поспешил к архипастырю, испрашивая его благословения.
— Что это такое ты делаешь? — спросил гость.
— А вот, святый Владыко, — отвечал старец, — камешками берег выкладываю, чтобы вода-то не обмывала и не портила его.
— Доброе дело… Ну, покажи же ты мне теперь свою пустыньку среди пустыни.
— Хорошо, батюшка.
Войдя в келлию, отец Серафим поднес архипастырю подарки: четки, пачку восковых свечей, обернутых целой холстиной, бутылку деревянного масла и шерстяные чулки. Преосвященный с радушием принял все это и отослал в экипаж. Потом спросил:
— Где же у тебя в этой пустыньке еще другая пустынька, другое, еще более уединенное место?
По рассказам он знал, где это место и, не дожидаясь ответа, направился к печке.
— Не ходи, батюшка, замараешься, — сказал старец.
Но Преосвященный отворил узкую дверку, закрывавшую пространство между печкой и стеной, и увидел узкую щель, так что едва мог туда протиснуться один человек, — здесь, в глубине этой щели, светилась неугасимая лампада перед небольшим образом. Сюда-то старец иногда скрывался на молитву…
Потом отец Серафим обратился к архипастырю:
— Вот, батюшка, богомольцы приходят ко мне, убогому Серафиму, и просят меня дать им чего-нибудь в благословение… Я и даю им сухариков черного или белого хлеба и по ложке красного церковного вина: можно ли мне это делать?
Прозорливый старей здесь упредил вопрос епископа, что видно из его ответа:
— Можно, можно, — сказал Преосвященный, — но только в раздельном виде. Так что если кому даешь сухариков, тому не давай уже красного вина. А то простолюдины, как слышал я, думают по простоте своей и другим разглашают, будто ты причащаешь их Святых Таин. А и того лучше — вина вовсе не давать, давать же только сухарики.
— Хорошо, батюшка, — смиренно отозвался старец, — я так и буду поступать.
При отъезде Владыки, приняв от него благословение, отец Серафим поклонился ему в ноги и так и остался стоять на коленях и не поднялся даже тогда, когда архипастырь сам попытался его поднять. Так и стоял старец, пока экипаж не скрылся из виду.
Вечером отец Серафим пришел в монастырь и отдал келейнику Владыки Арсения сосуд с вином, который принес из пустыньки:
— Отдай это батюшке от Серафима грешного.
Спустя двадцать лет Владыка, бывший в это время митрополитом Киевским и Галицким, писал игумену Саровской пустыни отцу Исаии: «Надлежало бы также в жизнеописании отца Серафима упомянуть о первом его свидании со мною: оно полно высокого значения и, бесспорно, открывает в нем дар прозорливости. Его слова и действия во время посещения моего вместе с вами пустынной его хижины, его потом подарки мне: деревянное масло, красное вино, несколько свеч, кусок полотна и шерстяные чулки и, наконец, многократное коленопреклоненное прощание его со мною, которого я многими убеждениями не мог прекратить и от которого я должен был поспешно с вами уехать, дабы не трудить более старца, продолжавшего стоять на коленях и кланяться были, как после оказалось, выразительными символами, изображавшими его и мою судьбу: он вскоре затем помер, а я при помощи Божией продолжай еще полагать камни для ограждения церковного берега от напора вод мирских».
Епископ тогда все понял. Свечи, масло и вино он употребил при заупокойной литургии по отцу Серафиму. А долгие поклоны были — будущему митрополиту Киевскому и Галицкому.
А третьего сентября в пустыньке перед отцом Серафимом предстал «служка» его, Николай Александрович Мотовилов, и в каком жалком положении! В мае этого года его еще не укрепленная в вере душа подверглась страшному искушению: несмотря на предсказания старца о другой невесте для него, Мотовилов не выдержал, посватался к Екатерине Михайловне Языковой, но получил отказ. Она была уже просватана за поэта и философа-славянофила Алексея Степановича Хомякова. И тут обрушилась на Мотовилов Божия кара за неверие: у него снова отнялись ноги… Около четырех месяцев маялся он в своем симбирском имении, не зная, что предпринять. Ему казалось, что ехать к отцу Серафиму и просить его об исцелении он не имеет права… Родные же советовали отправиться в Воронеж, где только что открыты были святые мощи святителя Митрофана. Много говорили и о богоугодной жизни тогдашнего Воронежского Владыки — епископа Антония. И он поехал в Воронеж. Однако только начал он свою поездку, не проехал и нескольких верст, как понял, что не сможет миновать саровского старца.
— Помолимся Господу,— сказал отец Серафим,— чтобы Он возвестил нам, мне ли по-прежнему исцелить вас или отпустить в Воронеж.
На другой день он объявил ему:
— Не по Бозе сказал я, убогий Серафим, Вашему Боголюбию, чтобы мне исцелить вас: Господь исцелит вас у мощей святителя Митрофана. Вот, батюшка, Господь и Божия Матерь, в сию нощь явившись мне, убогому, изволили открыть мне всю жизнь вашу от рождения и до успения. И если бы Сам Господь не вложил персты мои в раны Свои гвоздинные и в Пречистое ребро Свое, копием пронзенное, я бы не поверил, что могут быть на земле такие странные жизни. И вся эта жизнь ваша будет исполнена таких причуд и странностей оттого, что у вас светское так тесно соединено с духовным и духовное со светским, что отделить их нельзя.
— Батюшка, — спросил Мотовилов, — что значат слова ваши «до успения»? Или я скоро умру?
— Нет, Ваше Боголюбие, не скоро вы умрете, вам еще надо быть пособником мне во исполнении всесвятой воли Божией. Успение — значит тихая христианская кончина, которой вас Господь удостоит по истечении дней вашей земной жизни.
— Что же, батюшка, какая будет моя земная жизнь?
— Этого мне, убогому, не велено открывать Вашему Боголюбию. Господь сказать изволил: «Рабам Моим даю все здесь, на земле, востерпеть, а в жизнь будущего века перевожу их совершенно очищенными от всякия скверны плоти и духа, и хотя ангел смерти и допускается до разрешения союзов тела их и души, но страдание смерти не прикоснется их душам. Они умирают точно как засыпают. Но ты ему не открывай всех обстоятельств его жизни, а только то, что дозволю, ибо, если он узнает все и Я буду наказывать за грехи его, то он тогда может Мне сказать: «Господи, за что же Ты меня наказываешь, когда устами раба Твоего Серафима Сам же предрек мне, что так-то и так согрешу». А когда вздумаю Я награждать за правду его, им сделанную, то разве враг-диавол не будет иметь права, дерзнувши, так сказать: «Где эта правда Твоя, Господи, что Ты награждаешь его за ту правду, которую через Серафима Ты же ему Сам возвестил, что он ее непременно совершит, а ведь он верит Серафиму как Самому Тебе, Господу Богу». Вот почему я, убогий, и открываю вам только то, что уже сказал вам… Так-то, Ваше Боголюбие: укоряемы — благословляйте, хулимы — утешайтесь, злословимы — радуйтесь! Вот наш путь с тобою!.. Претерпевый же до конца, той спасется (Мф. 24, 13). Грядите с миром в Воронеж, там и исцелитесь.
Перед самым отъездом Мотовилова отец Серафим призвал двух сестер Мельничной обители — Евдокию Ефремовну Аламасовскую и Ирину Семеновну Зеленогорскую. Вложив в руки Мотовилова их правые руки и придерживая их, отец Серафим заповедал ему служение Божией Матери через службу Дивеевской обители и им, чтобы они после кончины его, старца Серафима, подробно поведали Мотовилову, что и где и как Божия Матерь заводила через него, старца Серафима, чтобы он был свидетелем всего, что делалось в Дивееве при убогом Серафиме и в свое время подтвердил бы, что даже все строение, оставшееся в Дивееве после кончины старца, выстроено не самопроизвольно им самим, а по указанию Царицы Небесной.
— И камешка одного я, убогий Серафим, самопроизвольно у них не поставил! Затем старец сказал сестрам, что Божией Матери угодно, чтобы Мотовилов назначен был питателем обители.
«И давши мне заповедь о служении своим мельничным сиротам,— писал Мотовилов,— батюшка отпустил меня с миром в Воронеж, куда я и прибыл в 19-й день сентября 1832 года, а потом в ночь на 1-е октября, на праздник Покрова Божией Матери, получил я от этой вторичной болезни совершенное и скорее исцеление молитвами Антония, епископа Воронежского и Задонского».
Перед отъездом Мотовилова отец Серафим передал ему запечатанный мягким хлебом пакет:
— Ты не доживешь, а жена твоя доживет, когда в Дивеево приедет вся Царская фамилия и Царь придет к ней. Пусть она ему передаст[2].
Не оставлял отец Серафим забот и о другой женской общине — Ардатовской Покровской. Он подобрал туда начальницу из дивеевских сестер, указал, где купить землю для построения будущей церкви (они ходили в городскую вместе с мирянами, как это раньше было и у дивеевских), а хлопотать о постройке ее запретил, предсказывая непреодолимые препятствия; велел смиренно ждать того благословенного часа, когда Сам Господь явит людей, долженствующих всe устроить. Такой человек явился в 1844 году. Он предложил свои услуги и вскоре начал возводить храм — в честь Покрова Божией Матери. Другие богатые люди доставили иконы, утварь, книги…
Наступила зима. Отец Серафим все чаще беседовал с дивеевскими сестрами, открывал им их будущее, укреплял их, наставлял. Пришла к нему Прасковья Степановна, он взял ее за руку, прочитал разрешительную молитву и сказал:
— Вот, матушка, от самого рождения и до успения все твои грехи беру на себя.
Задумался, как бы даже с грустью, и продолжал:
— Теперь ты и все вы не имеете нужды ни в чем, а после меня много, много вам будет скорби, но что делать, потерпите, такой уж путь ваш! Теперь только начало. Не я избрал вас, а Сама Царица Небесная избрала и дала мне вас, простых девушек… Кроме убогого Серафима, вам отца уже больше не будет!.. Отец Иларион и старец, да за вас взяться не может… Также вот и батюшка Исаия за вас не возьмется. А мог бы за вас взяться и быть всем отцом после меня отец Савватий, но не хочет. Итак, скажу тебе, матушка, помни, что после меня у вас отца уже не будет!.. Пусть обижают вас, но вы не обижайте, что вам пещися! Матерь Божия собрала вас, Сама нареклась вам Игумениею. Она вас управит, защитит, разберет и заступит — все Ей известно и все Ей возможно! Ее святая воля! Не подобает поэтому никому входить в ваши дела: вы — достояние самой Матери Божией, и Ей того не угодно.
В другой раз батюшка наказывал:
— Когда меня не станет, ходите, матушки, ко мне на гробик… Ходите как вам время есть, и чем чаще, тем лучше. Все, что ни есть у вас на душе, все, о чем ни скорбите, что ни случилось бы с вами, все придите да мне на гробик, припав к земле, как к живому, и расскажите. И услышу вас, и скорбь ваша пройдет. Как с живым со мной говорите, и всегда я для вас жив буду!
В это время один саровский послушник, Иван Тихонович Толстошеев, даже еще не монах, впоследствии ложно выдававший себя за ученика преподобного Серафима, но на самом деле чуждый ему человек (отец Серафим сам об этом говорил), пытался взять в свои руки дела дивеевских сестер, а после смерти отца Серафима он все же добился попечительства над ними и много им принес горя, разрушая все, что заповедано было великим старцем.
Сестра Домна Фоминишна так описывает свое последнее свидание с отцом Серафимом: «За три недели до кончины батюшки прихожу я к нему, он и говорят мне, глубоко вздыхая: «Прощай, радость моя! Скажу тебе: придет время, многие захотят и будут называться вам отцами, но, прошу вас, ни к кому не склоняйтесь духом!» Потом, смотря на свою чудотворную икону Божией Матери Всех Радостей Радость, как называл ее, воздел он к Ней руки и со слезами на глазах скорбно так воскликнул мне: «Каково, матушка, Иван-то Тихонов назовется вам отцом! Породил ли он вас? Породил-то вас духом ведь убогий Серафим! Он же много скорби соделает и век холоден до вас будет».
— Скоро, уж скоро никого у вас не останется,— говорил старец сестре Дарье Фоминой,— и как на Саров бури, так и на вас еще хуже Сарова будут бури! Но я вас поручаю Господу и Царице Небесной! Ничего не бойтесь, хотя бы и все на вас, да Господь-то за вас! Мать вам — Сама Царица Небесная, а по Ней все управят!
Старец строго наказывал дивеевским сестрам по его кончине «кроме Михаила Васильевича Мантурова, Николая Александровича Мотовилова и священника отца Василия Никитича Садовского никого не слушать и самим правиться, никому не доверяя, никого не допуская постороннего вмешиваться в дела обители».
25 декабря 1832 года, на Рождество Христово, отец Серафим причащался в больничном храме святых Зосимы и Савватия. Там к нему подошел со своей дочерью-ребенком некто Богданов, дворянин, и попросил назначить время для беседы.
— Два дня праздника, — отвечал старец. — Времени не надо назначать, святой апостол Иаков, брат Божий, поучает нас: аще Господь восхощет, и живи будем, и сотворим сие или оно… (Иак. 4, 15).
После литургии отец Серафим беседовал с отцом Нифонтом, игуменом, прося его позаботиться особенно о младших из братий обители. Затем напомнил, что по его кончине надлежит положить его в тот гроб, который стоит в сенях его келлии. Он простился с братией, бывшей в храме, и отправился в свою келлию. Там его ждал Иаков, один из саровских монахов (впоследствии перешедший в Толшевский монастырь). После беседы с ним старец подал ему финифтяную икону «Посещение Божией Матерью Преподобного Сергия» и сказал:
— Сей образ наденьте на меня, когда я, умру, и с ним положите меня в могилу. Образ сей прислан мне честным отцем архимандритом Антонием, наместником Святыя Троицкия Лавры, и освящен от мощей Преподобного Сергия.
Дворянину Богданову удалось попасть в келлию отца Серафима, и он передал в дар старцу свечи и масло. Старец благословил его сесть. Богданов достал бумагу, на которой записал заранее ряд вопросов к старцу, и беседа шла так: прочитывался вопрос, а старец, не задумываясь, быстро отвечал. Были разные вопросы о личных делах, но и общие. Старец не рекомендовал ему бросать службы: «Ты еще молод, служи… Добро делай: путь Господень все равно! Враг везде с тобой будет. Кто приобщается — везде спасен будет, а кто не приобщается — не мню. Где господин, там и слуга будет. Смиряй себя, мир сохраняй, ни за что не злобься».
На вопрос:
— Учить ли детей языкам и наукам?
Старец отвечал:
— Что же худого знать что-нибудь?
— Что прикажете читать?
— Евангелие по четыре зачала в день, каждого евангелиста по зачалу и еще жизнь Иова. Хотя жена и говорила ему «лучше умереть», а он все терпел и пасся. Да не забывай дары посылать обидевшим тебя.
— Обязан ли человек для поддержания своего звания вовлекаться в издержки, превышающие его достатки и не составляющие у людей необходимости?
— Кто как может, но лучше, чем Бог послал. Хлеба и воды довольно для человека.
— Можно ли ввериться учению других?
— Довольно одного Ангела Хранителя, от святой купели нам данного. Если ярость в ком есть — не слушай; если девство кто хранит — Дух Божий таких принимает. Однако же сам разум имей и Евангелие читай.
На вопрос о духе мнительности и хульных помыслах он отвечал:
— Неверного ничем не уверишь. Это от себя. Псалтирь купи: там все есть. Три рубля стоит.
«Я спросил его, — вспоминал Богданов, — можно ли есть скоромное по постам, если кому постная пища вредна и врачи приказывают есть скоромное?»
Старец отвечал:
— Хлеб и вода никому не вредны. Как же люди по сто лет жили? Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих. А что Церковь положила на семи Вселенских Соборах, то исполняй. Горе тому, кто слово одно прибавит к сему или убавит. Что врачи говорят про праведных, которые исцеляли от гниющих ран одним прикосновением, и про жезл Моисеев, которым Бог из камня извел воду? Кая бо польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит? (Мф. 16, 26). Господь призывает нас: Приидите ко Мне и труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы!., иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть (Мф. 11, 28; 30). Да мы сами не хотим.
— Чем, — спросил я, — истребить гордость и приобресть смирение?
Он отвечал:
— Молчанием. Бог сказал Исаии: на кого воззрю, токмо на кроткого и молчаливого и трепещущего словес Моих (Ис. 66, 2).
Касательно духовной гордости он прибавил еще:
— Проси Бога, чтобы он продлил твои лета. Этого без труда не сделаешь. Молчанием же большие грехи побеждаются.
Во все время беседы отец Серафим стоял, опершись на гроб и держа в руке зажженную свечу, и был, как пишет Богданов, «чрезвычайно весел». На прощание дал своему собеседнику сухариков, сказал, что они только что из печки, и велел уделить от них часть своим подчиненным на службе.
Так и остался в его памяти святой саровский старец: возле гроба, со свечой, освещающей его озаренное пасхальной радостью лицо.
Составил Виктор АФАНАСЬЕВ
[1] Во всех книгах о преподобном Серафиме указывается, что это посещение Божией Матерью старца было в 1831 году; в этом все жизнеописатели следовали одному источнику книге Н.В. Елагина (СПб., 1863), переизданной впоследствии. Однако священник Н. Левитский в своей очень добротно написанной книге «Житие, подвиги, чудеса и прославление преподобного и богоносного отца нашего Серафима, Саровского чудотворца» (М.: изд. Афонского Русского Пантелеймонова монастыря, 1905, 646 с.) доказал, что это событие произошло в 1832 году; этот год в своих записках указала и монахиня Евпраксия (до пострижения Евдокия Ефремовна Аломасовская), свидетельница чуда.
[2] Жена Н.А. Мотовилова Елена Ивановна действительно дожила до 1903 года (умерла она в 1910 г.), и Царь наш мученик, Николай Александрович, пришел к ней во время июльских саровскодивеевских торжеств, и она отдала ему это письмо. Уединившись в игуменском корпусе, Государь прочитал его и горько заплакал, однако никому не сообщил его содержания.
