Преподобный Серафим Саровский. Икона нач. XX века из храма во имя святого апостола Филиппа в Новгороде
В последнее время своего затвора старец Серафим стал несколько иначе одеваться. Он носил подрясник из черного сукна, а в холодное время накидывал сверху черный же кафтан. Приступая к принятию Святых Христовых Таин, надевал мантию, епитрахиль и поручи, и потом в таком виде — как иеромонах — принимал посетителей. Позднее, выходя в пустыньку, отец Серафим летом надевал сверх подрясника белый балахон, подпоясывался полотенцем. Если же погода была сырая — надевал кожаную полумантию. Зимой носил шубу и рукавицы. Из обуви в монастыре носил кожаные коты, а выходя в лес, надевал летом лапти с онучами, а зимой сначала кожаные бахилы, а поверх их лапти. (На груди у него всегда был большой медный крест, благословение матери.)
«Можно сказать без преувеличения,— писал автор «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря», — что вся Россия в то время знала и чтила отца Серафима; по крайней мере, слух о великом подвижнике ходил повсюду. Известные подвижники, одновременно с ним жившие, по духу знавшие старца Серафима, глубоко уважая его нравственное достоинство, делали отзывы о нем самые возвышенные, ибо все смотрели на него, «яко на град, верху горы стоящий». Священники и архиереи Православной Церкви, проводившие жизнь духовную и святую, имели глубокое уважение к Саровскому подвижнику».
Русские люди шли к иеромонаху Серафиму, он всех принимал, называя посетителей ласково «радость моя», «сокровище мое», «батюшка», «матушка», встречал пасхальным приветствием «Христос воскресе!» и целовал в уста. Люди уходили от него утешенные, часто в духовно-восторженном состоянии, в слезах, укрепленные в вере, нередко[1] исцеленные от болезней, многие получали предсказание о своей будущей жизни, и всегда предсказания старца сбывались. Разъезжаясь и расходясь из Саровской пустыни, люди несли во все концы России весть о великом подвижнике Христа ради, об отце Серафиме, который может умолить Господа о помощи, исцелении, спасении просящих Его о том. Некоторым, ничего такого и не помышлявшим, отец Серафим предсказывал иноческую жизнь, даже игуменский жезл, — и все это сбывалось, иногда через довольно долгое время. Случалось и иное стремившихся в монастырь он убеждал не хлопотать об этом понапрасну, и потом, в самом деле, они женились, выходили замуж, находили себе в мире дело по душе.
Между тем здоровье отца Серафима несколько ухудшилось. К болезни ног прибавились сильные головные боли. Настоятель, старец Нифонт, дал ему совет выходить из келлии на воздух, и этот совет как бы предсказывал собой скорое окончание затвора. Отец Серафим сначала стал выходить ночью и перед рассветом. Это случайно открыл инок Филарет. Встав однажды раньше обычного, совершив утреннее правило, он вышел из келлии. Едва начал брезжить свет… И вдруг инок увидел вдалеке, в полумраке, человека, несущего какую-то тяжесть к Успенскому собору. Сотворив молитву, отец Филарет кликнул:
— Кто тут?
— Убогий Серафим… Серафим убогий, — послышался ответ. — Умолчи, радость моя!
Подойдя под благословение к старцу, инок увидел, что он несет довольно большой камень, еще влажный, видимо, только что взят под горой возле родника… Отец Серафим понес свой камень далее и положил его вблизи алтаря соборного храма (этим камнем он обозначил свою будущую могилу). В другой раз, также перед рассветом, отец Серафим перекладывал поленницу дров.
Так прошли весна и лето 1825 года. Все это время отец Серафим молился ко Господу и Пресвятой Богородице о благословении свыше на открытое окончание затвора и возвращение в столь давно оставленную лесную пустыньку. Однако он не надеялся сразу осилить эти пять-шесть верст, поэтому думал воспользоваться на первое время опустевшей пустынькой скончавшегося в сентябре этого года отшельника, саровского иеромонаха Дорофея, тем более что близилась зима.
В ночь на 25 ноября 1825 года (отдание праздника Введения Божией Матери во храм) в тонком сне явилась отцу Серафиму Матерь Божия со святыми, чью память праздновали в этот день, — Петром Александрийским и Климентом, Папой Римским — и разрешила ему оставить затвор. Поутру отец Серафим пошел к настоятелю. Старец Нифонт благословил его ходить в лес, но на ночь возвращаться в обитель.
Пора была уже почти зимняя. Лес облетел, землю припорошило снегом… Отец Серафим, одевшись тепло, отправился по знакомой тропе к Богословскому роднику. Вот и он — бревенчатая гать (здесь: заваленная бревнами топь. — Ред.) над заболотившимся водоемом, сбоку выступает труба, из которой течет с журчанием незамерзающая вода… столбик с иконой святого апостола Иоанна Богослова… Подставил отец Серафим ладонь ковшиком, испил ледяной водицы и задумался. Всего две версты прошел, а ноги уже отказывают… Положил котомку (в ней, как бывало раньше в его пустынножитии,— песок с камнями, а сверху — Священное Писание), стал молиться. Не один час прошел так. Отец Серафим молился, не замечая холода, а был небольшой морозец.
Вдруг словно теплом повеяло, серенький день засиял ярким, блистающим светом… Чуть выше родника явилась Пресвятая Дева со святыми, стоявшими поодаль, — святыми апостолами Петром и Иоанном. Автор «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» цитирует записку Н. А. Мотовилова (о нем речь ниже), его духовного сына и одного из ревностнейших помощников в устроении «мельничной» обители в Дивееве.
«…И Божия Матерь, ударив в землю жезлом так, что искипел из земли источник фонтаном светлой воды, сказала ему: «Зачем ты хочешь оставить заповедь рабы Моей Агафии — монахини Александры? Ксению с сестрами ее оставь, а заповедь сей рабы Моей не только не оставляй, но и потщись вполне исполнить ее: ибо по воле Моей она дала тебе оную. А я укажу тебе другое место, тоже в селе Дивееве: и на нем устрой эту обетованную Мною обитель Мою. А в память обетования, ей данного Мною, возьми с места кончины ее… из общины Ксении восемь сестер». И сказала ему по именам, которых именно взять, а место указала на востоке, на задах села Дивеева, против алтаря церкви Казанского явления Своего, устроенного монахинею Александрою. И указала, как обнести это место канавою и валом: и с сих восьми сестер повелела ему начать обитель сию, Ее четвертого вселенского жребия на земле, для которой приказала сначала из Саровского леса ему срубить двухпоставную ветряную мельницу и келлии первые, а потом, по времени, соорудить в честь Рождества Ее и Сына Ее Единородного двухпрестольную церковь для сей обители, приложив оную к паперти церкви Казанского явления Своего дивеевской монахине Александре. И Сама дала ему для сей обители устав новый, и нигде до того времени ни в какой обители еще не существовавший. И за непременное правило поставила заповедь, чтобы в сию обитель не дерзала быть принимаема ни одна вдовица, а принимал бы и он и потом навсегда принимались бы лишь одне девицы, на прием которых Сама Она изъявит Свое благоволение, и обещалась Сама быть всегдашнею Игуменьею сей обители Своей, изливая на нее все милости Свои и всех благодатей Божиих, благословения со всех Своих трех прежних жребиев: Иверии, Афона и Киева. Место же, где стояли Пречистыя стопы ног Ея, и где от ударения жезлом Ея искипел из земли источник и принял целебность на память будущих родов выкопаньем тут колодца, обещала дать водам оного большее благословение Свое, чем некогда имели воды Вифезды Иерусалимския»1.
Отец Серафим слушал Царицу Небесную, стоя на коленях. Когда видение исчезло, он поднялся, воздал хвалу Господу и отправился в монастырь, откуда сразу же вернулся обратно, неся заступ и топор. С этого дня до 8 декабря он трудился над устройством колодца и сруба для нового источника, чувствуя необыкновенный прилив сил. Скоро станет известно всей Православной России, что за чудесный дар через преподобного Серафима преподнесла ей Матерь Божия!
9 декабря, в день Зачатия Пресвятой Богородицы, пришли к отцу Серафиму из Дивеева две послушницы — Прасковья Степановна и отроковица Мария Семеновна (Мелюкова). Старец словно ждал их. Он объявил, что сейчас они вместе с ним пойдут в дальнюю пустыньку, взял с собой сухариков, свеч и елея, и они, с первым ударом колокола к заутрене, вышли в путь. Когда заблаговестили к поздней обедне, они подошли к источнику Матери Божией и, вероятно, высказали удивление, что не видели его раньше. Неизвестно, рассказал ли отец Серафим дивеевским сестрам, как возник этот источник, но Прасковья Степановна вспоминала, что он, указав на сруб и столбики с крышей, на которой был установлен деревянный крест, пояснил, что это дело его рук. Прасковья Степановна страдала какой-то застарелой простудой и давно уже кашляла. И здесь, у колодца, опять настиг ее приступ кашля.
— Зачем ты кашляешь? — спросил шутливо старец. — Брось, не надо!
— Не могу, батюшка, — хрипела Прасковья Степановна.
Батюшка зачерпнул своей рукавичкой воды и напоил ее. Кашель сразу прекратился и больше никогда не возвращался.
В дальней пустыньке отец Серафим зажег две свечи, подал их дивеевским сестрам и велел стать Марии Семеновне с правой стороны висевшего на стене Распятия, а Прасковье Степановне — с левой. Сам он стал посредине и молился более часа. Потом велел им приложиться к Распятию, помолиться и приняться за работу — и сам вместе с ними очищал погреб возле хижины.
О чем же было это моление отца Серафима? Автор «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» пишет: «Нам думается, что отец Серафим пред началом построения мельницы и основания новой общины хотел где-нибудь наедине помолиться с такими сестрами, которых Матерь Божия избрала на особое служение Ей и обители. Как известно, Прасковья Степановна была назначена первою старшею мельничихой Дивеевской обители, а Марья Семеновна вскоре, как 19-летняя схимонахиня Марфа, представшая пред Господа, была назначена, по словам отца Серафима, начальницею над дивеевскими сиротами в Царствии Небесном, в обители Божией Матери. Позволяем себе думать, что во взаимной молитве — основателя обители и двух ее начальниц, на земле и на небе,— был великий и сокрытый в то время смысл, понятный лишь одному святому старцу».
С этого дня, 9 декабря 1825 года, начал отец Серафим готовить в лесу возле дальней пустыньки столбы и брусья для будущей дивеевской мельницы, и при усердной помощи дивеевских сестер закончил работу ровно через год — 9 декабря 1826 года.
Земля, на которой вбил колышки Михаил Васильевич Мантуров, принадлежала наследникам помещика Баташева. Господь устроил так, что одна из наследниц, Вера Андреевна Постникова (урожденная Баташева), побывала у отца Серафима, когда он стал допускать к себе посетителей, и он попросил у нее этот клочок земли для дивеевских сирот. Она с готовностью согласилась и сказала, что этот участок возьмет на себя. Однако она забыла заявить об этом в помещичьей конторе, и земля, прежде чем перейти в собственность «мельничной» общины, доставила отцу Серафиму немало хлопот.
Враг рода человеческого, завидуя великим милостям, каким удостоился старец Серафим от Господа и Пречистой Его Матери, воздвиг на него новую брань — многие иноки саровские стали роптать на него. Слишком многолюдно стало и шумно в монастыре, тысячами пошли (и что ни год, то все больше!) мирские люди к отцу Серафиму… Множество женщин теснилось в сенях келлий, под окнами, везде…
— Тебя много беспокоят обоих полов люди, — решился сказать ему один брат. — И ты пускаешь к себе всех без различия.
— Положим, — отвечал отец Серафим, — что я затворю двери моей келлии. Приходящие к ней, нуждаясь в слове утешения, будут заклинать меня Богом отворить двери и, не получив от меня ответа, с печалию пойдут домой… Какое оправдание могу тогда принести Богу на Страшном Суде Его?
Другой инок сказал весьма коротко:
— Тобою некоторые соблазняются.
— Но я не соблазняюсь ни тем, что мною одни пользуются, — отвечал старец, — ни тем, что других это соблазняет.
Однажды, возвращаясь из леса, отец Серафим встретил на дороге настоятеля, отца Нифонта. Они приветствовали друг друга по иерейскому обычаю и пошли вместе. Отец Нифонт поведал отцу Серафиму, что многие из братии ропщут на него.
— Особливо, — говорил он,— тем соблазняются, что ты оказываешь милостивое попечение сиротам дивеевским.
Отец Серафим, выслушав его, твердо посоветовал ему не поддаваться впредь ложным внушениям.
— Ты пастырь, — говорил он. — Не позволяй же всем напрасно говорить, беспокоить себя и путников, идущих к вечности. Ибо слово твое сильно и посох — как бич для всех страшен.
Расстались они во взаимной любви. Настоятель благословил отца Серафима принимать к себе по-прежнему всех, кто ни придет, ради их же душевной пользы.
Позднее, когда уже был построен в Дивеевской общине храм, соблазнялись саровские иноки тем, что отец Серафим в нем велит дивеевским сестрам пономарить, вести непрестанное чтение Псалтири и исполнять прочие неженские дела.
— Восстали, радость моя, восстали на убогого-то Серафима, — говорил он одной из сестер, — укоряют; что, говорят, выдумал — девушкам в церкви быть. Псалтирь читать да в церкви ночевать! Когда это слыхано, где это видано… Вот и приходят ко мне, матушка, и ропщут на убогого Серафима, что исполняет приказания Божией-то Матери! Вот, матушка, я им и раскрыл в Прологе из жития-то Василия Великого, как блазнились на брата его Петра, а святитель-то Василий и показал неправду блазнения их, да силу-то Божию. И говорю: а у моих-то девушек в церкви целый сонм ангелов и вся силы небесныя соприсутствуют! Они, матушка, и отступили от меня — посрамленные. Так-то вот, радость моя, недовольны на убогого-то Серафима, жалуются, зачем исполняет он приказания Царицы Небесной! Сама Она, Пречистая, заповедала мне, а я вам заповедаю и да не смущается сердце ваше! Свято храните то и никого в том не слушайте!
А иноки саровские все соблазнялись и роптали…
Тогда задумал отец Серафим видимого знамения испросить у Господа, чтобы убедить всех в праведности его руководства Дивеевскою общиною. Однажды был он вблизи родника своего с некоторым иноком и двумя сестрами дивеевскими. Остановился отец Серафим у огромной сосны и сказал:
— Помолимся! Мню, что древу этому более ста лет, долго может простоять… Аще же я творю послушание Царицы Небесной, да преклонится древо сие в их сторону!
И отец Серафим указал на дивеевских сестер — то есть да преклонится древо в сторону Дивеева.
На другой день пришли они на это место и ужаснулись: здоровое и громадное дерево лежало на земле вершиною в сторону Дивеева, вывороченное со всеми корнями, точно страшным ураганом, а ночь тихая была.
Возблагодарил отец Серафим Господа Бога и Пречистую Матерь Его, взял топорик и начал деловито обрубать сучки.
— Вот видишь, радость моя, — сказал он дивеевской сестре Домне Фоминишне, — что я рублю-то! Это ваше, ваше, матушка, чудное древо, ради вас и для вас преклонилось оно. Прикажи сестрам-то, что нарублю, сложить все в одно место, а как подмерзнет, подъезжай на лошадке да и увози к себе.
Не один день занимался отец Серафим с этой сосной, разрубая ее на части, — вышло несколько хороших столбов для будущей мельницы… В те же дни подошел к старцу гостинник (служащий при монастырской гостинице. — Ред.) Гурий, саровский послушник.
— Вот я занимаюсь Дивеевскою общиною, — сказал старец. — Вы и многие меня за то зазирали (попирали. — Ред.). Вот я просил Господа для уверения вашего, угодно ли Ему, что я ими занимаюсь. Если угодно Господу, то в уверение того чтобы дерево это преклонилось. На этом дереве от корня аршина полтора вышины была заметка вырублена крестом… Вот дерево преклонилось. Почему я занимаюсь ими? Я о них имею попечение за послушание старцев — строителя Пахомия и казначея Исаии, моих покровителей. Они о них обещались пещись до кончины своей, а по кончине заповедали они, чтобы Саровская обитель вечно не оставляла их. А за что? Когда строился в Сарове холодный соборный храм, денег не было в обители, и тогда вдова полковника, имя ей Агафия, пришла сюда и с ней три рабыни единомышленные. Эта Агафия, возжелав спастись близ старцев, избрала местом спасения село Дивеево, тут поселилась и сделала пожертвования деньгами на устройство собора, не знаю сколько тысяч, но знаю только, что привезено было от нее три мешка денег, — один был с золотыми, другой с серебряными, а третий с медными, и были они полны оными-то деньгами. Собор и сооружен ее усердием. Вот за что обещались о них вечно пещись и мне заповедывали. Вот и я вас прошу, имейте о них попечение, ведь они жили тут двенадцать человек, а тринадцатая сама Агафья. Оне трудились для Саровской обители, шили и обмывали белье, а им из обители давали на содержание всю пищу — как у нас трапеза была, и у них была такова же. Это продолжалось долго, но батюшка игумен Нифонт это прекратил и отделил их от обители, по какому случаю — не знаю… Батюшка Пахомий и Исаия пеклись о них, но никогда в их распоряжения не входили, ни Пахомий, ни Исаия… Я и то не распоряжался ими, и никому нет дороги ими распоряжаться!
В другой раз тому же послушнику Гурию он так говорил о дивеевских сестрах:
— Не забывай и не оставляй их; чем можешь — словом, делом благотвори им. По Василию Великому, добродетель великая — не оставлять постниц. А ведь оне нам по-прежнему служат — готовят белье для братии; четырежды в год присылают белье мне: к Пасхе — сто рубах, к Успению Божией Матери — сто рубах, к Введению Божией Матери — сто рубах и к Рождеству Христову — и я их отдаю рухольному брату (хранителю монастырского имущества. — Ред.) для раздачи всем.
… Наступил 1826 год. Отец Серафим видимо старел, ходил потихоньку, опираясь на палку, а деятельность его все возрастала. Почти никто не понимал еще тогда, что это не просто прозорливый старец, а воистину Божий человек… «Тогда еще не всем было ясно, — писал митрополит Вениамин, — что к нему нужно было относиться не с уважением лишь, а с трепетным поклонением, как к величайшему угоднику Божию, дивному даже и среди святых всего мира. Это все открывалось постепенно, в течение целого столетия. Поэтому не будем судить строго тех, которые не могли еще отрешиться от человеческого воззрения на своего современника. Предоставим сие Богу». Как ни странно, а именно миряне, гораздо чаще, чем иноки, чувствовали этот «трепет» перед старцем, он удивлял и покорял их. Некоторых, незнакомых ему, он поражал тем, что выходил на крыльцо, приглашая к себе, называя по имени. Были такие посетители, которые от смущения и благоговейного страха не могли вымолвить ни слова — он ободрял их и, духом ведая их нужды, давал советы, наставлял, наделял сухариками, иных исцелял, кому-то подносил святой воды, поил из ложечки красным вином, а то и елеем, как одного молодого офицера, будущего генерала, худого, болевшего грудью юношу. Он был у отца Серафима зимой и изрядно промерз в своей шинельке на дворе и в сенях, пока, наконец, не попал в келлию старца.
— Какую радость Бог мне послал! — воскликнул отец Серафим и ввел офицера к себе. Посадить его было некуда, и он усадил его на пороге, а сам сел на пол напротив него, держа его за руку и даже эту руку целуя… «Вот какая была у него любовь к ближнему! — со временем вспоминал этот офицер. — Я, сидя против него, находился в каком-то необыкновенном восторге. После многих разговоров я ему сказал, что у меня болит грудь… На это он мне ответил:
— Это ничего! — встал, взял бутылку и подал мне, говоря, — глотни большой глоток.
Каков же был мой ужас, когда полилось мне в рот деревянное масло! Я думал, что мгновенно последствие будет дурное, но, напротив, масло оказалось вкусным. С этой минуты, благодаря Богу, грудь моя более не болела, и из худого, бледного юноши я сделался здоровым и крепким мужчиною».
Весной отец Серафим чаще стал ходить к своему роднику. Он решил возобновить и Богословский источник, покрытый гатью,— разобрал накат, очистил заболотившийся водоем, начал делать новый сруб и землю вокруг него укреплять камнями, которые вытаскивал из Саровки. Неподалеку устроил огород, посадил картофель, лук и разные другие овощи. Этим летом особенно сильно болели у него ноги, поэтому он не мог для отдыха после трудов добраться даже до келлии покойного инока Дорофея, которая была весьма недалеко. Сюда приходили к нему иноки и миряне, и он не отказывал никому в беседе и помощи. Видя это, настоятель с милосердием отнесся к отцу Серафиму и приказал построить вблизи родника хижину, такую, как укажет старец. И была построена небольшая односкатная избушка без окон и дверей… Высота — чуть более двух метров, дайна столько же, ширина полтора. Вход в нее, как и задумал старец, был как бы потаенный — под стеной, обращенной к скату холма. В эту темную хижину забирался отец Серафим через лаз и, отдыхал там и молился. Немало дивились посетители таким странностям великого старца!
Отец Серафим знал, что мельничную обитель для дивеевских послушниц без денег не поднимешь, а взять их было совершенно негде. Дивеевская община пребывала в великой бедности и всяческих недостатках. Поэтому отец Серафим не отказывался от приношений (если только это было добро благоприобретенное) и часто нагружал дивеевских послушниц довольно тяжелыми ношами, снабжая их елеем, свечами, полотном, вином, мукой — всем, что было необходимо. Келлия старца в обители всегда бывала полна бутылей, мешков, разных связок и ящиков… Теперь он не стал отказываться и от денег, так что скоро скопилась довольно значительная сумма. Осенью 1826 года по требованию настоятеля он смог заплатить обители за весь древесный материал, изготовленный в монастырском лесу. Кроме того, он поручал своим ближайшим помощникам, чаще всего «Мишеньке» Мантурову, покупку в Арзамасе и Нижнем всего нужного для Дивеевской общины.
Одну из дивеевских сестер, Ксению Васильевну, молодую совсем девицу, благословил он ехать в Арзамас купить жернова для мельницы. Страшно было ей браться за такое дело, но отец Серафим ободрил ее, рассказал, как и куда надо ехать, к кому обратиться и что сказать. Мало что запомнив, девушка взяла деньги и поехала, крепко надеясь лишь на чудо и на молитвенное заступление старца. К ее удивлению, все обошлось как нельзя лучше — она привезла жернова, и весьма хорошие. Но только она вернулась, отец Серафим объявил ей, что Царица Небесная приказала иметь два постава на дивеевской мельнице — один во имя Господа нашего Иисуса Христа, а другой во Имя Свое, а потому нужно теперь же отправиться в село Хохлово к одному торговцу и купить у него еще пару жерновов. Ксения Васильевна никогда не бывала в селе Хохлове и опять смутилась, но, надеясь на заступление старца, отправилась туда пешком. В пути она стала сомневаться, так ли идет, но спросить было некого. Тут она заметила, что перед нею летают несколько птичек — отлетят немного вперед и сядут, а когда она подойдет к ним, вспорхнут и снова отлетят немного. Она догадалась, что птички указывают ей дорогу, и скоро в самом деле вышла к окраине села. В первом же дворе она увидела крестьянина, который смазывал телегу, готовясь к отъезду. Оказалось, что это и есть торговец, у которого надо было купить жернова. Они и были куплены. Торговец-крестьянин сам привез их в Дивеево.
А 9 декабря 1826 года, в день Зачатия Божией Матери, были привезены в Дивеево на саровских лошадях основные материалы для построения мельницы.
— В Зачатие Божией Матери и я хочу зачать обитель! — торжественно объявил старец сестрам и дал им бечевочку, по размеру которой и велел сделать закладку мельницы.
Отец Серафим нанял умелого плотника, крестьянина Ефима Васильева, и поручил ему все строительство в Дивееве. Призвав его к себе, он открыл ему, что земля, на которой он будет работать, пока еще не принадлежит общине, что она хотя и подарена ей, но пока нет законного оформления, однако оно непременно и скоро будет. Приказчик помещика Баташева будет мешать работе, останавливать ее, но ему нужно только говорить, что на эту работу получено благословение старца Серафима. Ефим Васильевич так и делал, и посланные приказчиком люди отступались от него. Он, вероятно не один, начал потихоньку возводить добротную ветряную мельницу, а дивеевские сестры, по благословению батюшки, на лошадях вывозили из саровского леса строительные материалы. В это же время вызвал отец Серафим к себе из Дивеева отца Василия Садовского. Тот нашел его в лесу у источника — батюшка сидел грустный, даже вздыхал.
— Старушка-то Ксения Михайловна, — сказал он, — у нас плоха! Кого бы нам вместо нее-то, батюшка?
— Кого уж вы благословите.
— Нет, ты как думаешь? — настаивал старец. — Елену Васильевну или Ирину Прокопьевну?
— Как вы благословите, батюшка.
— Вот то-то и я думаю, что Елену-то Васильевну, батюшка, она ведь словесная! Потому-то я и призвал тебя. Так ступай-ка ты да присылай ее ко мне.
На другой день пришла к отцу Серафиму Елена Васильевна Мантурова.
— Радость моя, — сказал он ей, — когда тебя сделают начальницей, тогда, матушка, праздник будет великий и радость у нас будет велия! Царская фамилия вас посетит, матушка.
— Нет, не могу, не могу я этого, батюшка, — отвечала она. — Всегда и во всем слушалась я вас, но в этом не могу! Лучше прикажите мне умереть, вот здесь, сейчас, у ног ваших, но начальницею не желаю и не могу быть, батюшка.
Да, она отказалась-таки, но отец Серафим, оставив ее в прежней общине, приказал «мельничным» девушкам во всем благословляться у нее и обо всем спрашивать ее разрешения. Всех вновь посылаемых сестер он отправлял прямо к ней, что ее очень смущало, а он сестрам говорил о ней: «Госпожа ваша! Начальница!» И при этом она не была начальницей. «Нет, нет, как угодно батюшке,— говорила она,— а в этом не могу я его слушаться — что я за начальница! Не знаю, как буду отвечать за свою душу, а тут еще отвечать за другие! Нет, нет, да простит мне батюшка, а послушать его в этом никак не могу!»
Мельница строилась всю зиму. А тем временем некие благодарные отцу Серафиму крестьяне, попросив у него благословения, вместо темной хижины срубили ему на том же месте хороший домик с дверью и сенцами, но опять же без окон — не нужны были старцу в этой, ближней, пустыньке окна. Только высоко, под самым потолком,— маленькое оконце-отдушина, а внутри — печь. Когда эта пустынька строилась, побывала здесь у батюшки одна из дивеевских послушниц, Ксения Васильевна Путкова. Сел он на бревнышко и, посадив ее рядом, стал говорить о кротости, смирении и любви, что если сестры дивеевские будут любить его, он всегда с ними будет.
— А я тебя к себе возьму! — вдруг сказал он. — Вот смотри-ка, радость моя, ведь эта вот пустынька нам с тобою строится, ведь она у вас будет, пустынька-то, и будем мы жить, как Авраам и Мария!
Батюшка прозревал, что после его кончины пустыньку эту перевезут в Дивеево. Но Ксения Васильевна не поняла иносказания и засмеялась:
— А я возьму да и уйду от вас, как Мария-то от Авраамия!
— Нет, — отвечал он, — радость моя, нет тебе дороги уйти-то; Авраам да Мария жили во притворе, а я тебя внутрь себя возьму! Ты и не уйдешь, матушка.
В июне на мельнице заканчивались последние работы. Сестры волновались, да и отец Серафим был в каком-то оживлении. Пора было исполнить волю Божией Матери о переводе на «мельницу-питательницу» (как он ее называл) семи сестер из общины. Он назначил жить на самой мельнице до построения келлий Прасковье Степановне, Евдокии Ефремовне, Ксении Ильиничне, Ксении Павловне, Прасковье Ивановне, Дарии Зиновьевне и Анне Алексеевне, а духовно окормлять их поручил отцу Василию Садовскому. Вскоре было начато строительство общей келлии, а отец Серафим где-то приобрел для них житницу, которую привезли и собрали возле мельницы. 7 июля 1826 года, накануне праздника Казанской иконы Божией Матери, жернова мельницы заработали. Через какое-то время к семи сестрам прибавил отец Серафим Прасковью Семеновну (старшую сестру отроковицы Марии Семеновны), Ксению Васильевну, Анисью Семеновну, Агафию Ивлевну и Екатерину Егоровну. «Вино новое вливаю в мехи новые!» — сказал отец Серафим. Впоследствии все эти сестры стали монахинями. По благословению отца Серафима для работ непосильных девицам был нанят работник. Трапезовать сестры сначала ходили в прежнюю общину, но вскоре отец Серафим благословил им самим печь хлеб и варить квас на мельнице.
Трудный устав саровских иноков отец Серафим заменил мельничной обители новым уставом, данным ему Самой Царицей Небесной. Встав утром, нужно было прочитать один раз Достойно есть…, трижды Отче наш…, трижды Богородице Девоу радуйся…, Символ веры, затем сделать два поясных поклона с Иисусовой молитвою (Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную)…, еще поклон поясной с молитвою: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных. И потом еще два поклона с молитвою: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, Госпожею Девою Мариею, Богородицею, помилуй мя, грешную! Далее еще поклон с тою же молитвою, но оканчивая ее словами … нас, грешных. Потом, стоя на коленях, двенадцать поясных поклонов с молитвой: Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, грешных! и затем также двенадцать поклонов с молитвой: Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси нас, грешных! Далее читать положенные утренние молитвы. До обеда, трудясь, постоянно читать Молитву Иисусову, а после — Владычице моя Богородице, спаси мя! Вечером: прочесть двенадцатипсалмие, потом помянник с молитвами, святоотеческое поучение, сделать сто поясных поклонов с Иисусовой молитвой и сто с молитвой к Богородице. Затем вечерние молитвы. В воскресенье пepeд литургией петь по нотам Параклис Божией Матери. Исповедоваться и причащаться во все посты и двунадесятые праздники. В заключение отец Серафим повелел сестрам принимать пищу, не стесняясь в любое время и всегда быть вместе — ни в келлии, ни в дороге не быть в одиночку.
Жизнь сестер на мельнице была нелегкая. До осени жили в самом рабочем помещении. «Спали на камнях мельничных, которых было два, — вспоминала сестра Ксения Ильинична, — и петь на них же учились, и читать как бы на двух клиросах». Они по очереди засыпали зерно во время помола. Евдокия Ефремовна вспоминала: «Нас всегда было в череде по две сестры и один работник. Раз прихожу я на мельницу, работник спрашивает: с кем ты пришла? — Одна, — говорю. — Я с тобою не буду молоть, — говорит он, и ушел от меня в Вертьяново. Оставаясь одна, я горько заплакала и говорю громко: батюшка Серафим, ты не спастись привел меня сюда! Ветер был страшный, мельница молола на два постава, и наконец, сделалась буря. Я заплакала во весь голос, потому что не поспевала засыпать жита, и вдруг в отчаянии легла под камни, чтобы они меня задавили! Но камни тотчас остановились, и явно предо мною стал батюшка Серафим.
— Что ты, чадо, вопиешь ко мне? — спросил он. — Я пришел к тебе! Я всегда с теми, кто меня на помощь призывает. Спи на камушках зиму и лето, не думай, что они тебя задавят! Я вот, матушка, просил барышень, но оне отказались, что груба пища да бедна община. Я упросил Царицу Небесную, Она и благословила мне набрать простых девушек, вот, матушка, я и собрал вас и прошу послужить мне и моей старости, а после буду я присылать к вам всякого рода и из дворян, и из купечества, и духовного звания, и высоких родов! Звал я многих — высокого-то звания не пошли… В начале-то трудно было бы жить, вот я и призвал вас. Вы теперь послужите, а кто придет после, послужит и вам.
В Дивеевской общине не было своей церкви. Казанская, куда они ходили, хотя и построена была их первоначальницей, но была приходской, и миряне чаще всего заполняли ее во время служб до отказа… И вот в 1827 году отец Серафим призвал к себе Михаила Васильевича Мантурова и сказал:
— Радость моя! Бедная-то общинка наша в Дивееве своей церкви не имеет, а ходить-то им в приходскую, где крестины да свадьбы, не приходится, ведь оне девушки. Царице Небесной угодно, чтобы была у них своя церковь, к паперти же Казанской церкви пристроена, так как паперть эта достойна алтаря, батюшка! Ведь матушка Агафия Семеновна, стоя на молитве, всю токами слез своего смирения омыла ее… Вот, радость моя, и выстрой ты храм этот Рождеству Сына Ее Единородного, сиротам моим!
Михаил Васильевич, по велению отца Серафима, хранил все деньги от проданного своего имения. Отец Серафим задумал строить храм в Дивеевской общине на деньги человека, принявшего на себя добровольный подвиг нищенства. До этого отцу Серафиму несколько раз предлагали деньги на построение храма, но он отвергал их как «нечистые и неугодные Царице Небесной… Бывают,— говорил он,— деньги обид, слез и крови!»
— Благослови, батюшка! — ответил Михаил Васильевич и начал хлопоты о разрешении строительства и по приготовлению материалов. С Божией помощью дело пошло быстро. Конечно, по этим делам Михаил Васильевич часто бывал у старца. И уж сколько чудесного видел он от старца и сам на себе испытал, а поразило его еще одно чудо.
Раз они говорили в его монастырской келлии под вечер, становилось темно, а у батюшки почему-то на этот раз не горело ни одной свечи и ни одной лампады. «И подумал я, — рассказывал Мантуров, — что это батюшка лампадок-то не зажигает? Забыл, видно?.. И вдруг, не успел я это подумать, смотрю: сперва по одной лампадной цепочке, а там и на цепочке другой лампады, откуда-то сверху, стал, точно ленточкой, обвиваться голубоватый огонек; обвился змейкой и зажег обе светильни. Я от страху не смел пошевелиться. А батюшка и говорит: «Не убойся, Мишенька! Тому так и быть должно. Это Ангел Господень зажигает лампадки. Вот был бы ты девственник, и тебе было бы открыто явление Ангела, но ты женат, и потому тебе Ангела видеть не можно».
Трудно было современникам отца Серафима хотя бы приблизительно представить себе, какую он благодать имел от Господа. Вид его был обманчиво прост[2], j одежда убога, речь по-мужицки проста, с разными присловьями, даже с южным акцентом (он, например, свое имя произносил как Серахвим). Однако какие чудеса видели бедные странники, недужные, иноки и инокини, и епископы, и всякого сословия и занятий люди! Дивеевские насельницы видели его идущим не по земле, а над землей (и он, как всегда, просил при этом тех, кто сподобился видеть это, «умолчать», не открывать никому). Больной, о выздоровлении которого при нем в келлии молился батюшка, причем просил не смотреть на него, полюбопытствовал и увидел старца молящимся «на воздухе», на аршин от пола, (и его отец Серафим ласково упрекнул в ослушании и велел «умолчать»). Точно то же было и с одной недужной, «скорченной», женщиной — отец Серафим стоял на воздухе «на коленях» и с воздетыми руками. Не выходя из своей келлии, дивный старец переносился в другие места — так было на дивеевской мельнице, когда одна матушка изнемогла и бросилась под жернова (см. выше).
Однажды в Саровскую пустынь — зимой или ранней весною (может быть, во время Великого поста) — прибыл архиерей — епископ Тамбовский Афанасий, который, кажется, не совсем верил в святость отца Серафима. После осмотра обители он пожелал видеть старца и, как тот оказался в пустыньке, поехал к нему со своей свитой. Отец Серафим вышел, попросил благословения и, оставив свиту на дворе, повел Владыку в келлию. Епископ сказал старцу, что «вот про тебя говорят, что ты творишь чудеса». Отец Серафим ответил, что «чудеса может творити токмо один Всемогущий Господь». Он стал хлопотать о каком-нибудь угощении для Владыки. Тот стал отказываться, а старец направился в угол своей келлии и принес оттуда свежую ветку малинового куста с множеством спелых ягод… Архиерей был сильно поражен этим вразумлением ему от Господа, но отец Серафим и его попросил «умолчать»… Примерно в то же время, когда еще таял снег и природа только начала пробуждаться, одна из дивеевских инокинь, Прасковья Ивановна, трудилась возле источника вместе со старцем. Он и всегда очень жалел своих «сироточек», а тут, видимо, что-то побудило его сделать для усталой, может быть и загрустившей, девушки особенное утешение. Он пошел в келлию, а потом окликнул ее с крылечка:
— Что я тебе принес, матушка!
И подошел к ней, держа в руках зеленую, с листочками, веточку, на которой виднелись какие-то плоды. Сорвав один, он вложил ей в уста — вкус плода был необыкновенно приятен, но незнаком. Сорвав и подав ей другой плод, он сказал:
— Вкуси, матушка, это райская пища!
Здесь же, на огороде, некоторое время спустя, отец Серафим дал дивеевским сестрам, работавшим у него, луковицы. Поздно вечером они приготовили грядки и посадили их. Утром они пришли, батюшка и посылает их срезать зеленые перья лука. Сестры улыбнулись, думая, что он или шутит, или искушает их для чего-то:
— Что это вы, батюшка! Ведь только вчера вечером посадили мы лук.
— А вы подите-ка! Подите!
Пришли на огород и глазам своим не верят — высокий, сочный лук… Отец Серафим велел весь его срезать и отнести на трапезу в обитель.
Позднее была и еще подобная история с чудесным луком. Михаил Васильевич Мантуров и отец Василий Садовский приехали к батюшке Серафиму по делу. «Он нас встретил у самого источника, — пишет отец Василий, — и Михаил Васильевич, приняв благословение, спросил о чем было нужно. Шагах в шести от источника виднелась грядка недлинная, но широкая, в пол-аршина вышины, с зеленым луком. Батюшка и говорит:
— Этот лук уже поспел, вырвите его.
Мы оба начали рвать, но батюшка, видя, что мы рвем с осторожностью, дабы не запачкаться, так как земля была сыровата, зашел в середину и, став между нами на коленочки, начал вырывать обеими ручками лук, приговаривая:
— Вот так надо, батюшка… Вот…
И так серединой грядки прополз до конца, вырывая лук обеими руками с обеих сторон и по краям, сколько его на грядке ни было. Потом заставил омыть луковки, находившиеся в земле, у желоба, из которого текла вода, и когда это было сделано, то, навязав нам обоим этого луку по немалой ноше, приказал отнести в Дивеевскую обитель сестрам на трапезу, прибавив, чтобы и сами кушали сколько угодно, так как этот лук — целебный. Что же? По приходе домой узнал я от сестры Евдокии Трофимовны, что на эту грядку прошлый день они с батюшкой кузовами носили мох лишь за несколько часов до нас, а поутру на ней увидали уже лук, и мы вырывали этот лук… Какого он был вкуса, об этом и сказать невозможно: не теряя вкуса лука, и душист он и сладок, и приятен необыкновенно; чудный во всех отношениях лук и целебный, как оказалось это на жене моей, которую, вернувшись, нашел крайне больною и, дав ей кстати принесенного лука, сказал: «Батюшка говорит, что это целебный лук, на-ка, поешь-ка!» Как только она вкусила этого, за одну ночь выросшего, лекарства, так и стала здорова».
Изредка, конечно, для пользы душевной слушающих, он рассказывал о совершенно необыкновенных и непонятных простому смертному чудесах.
— Умерли две монахини, — рассказывал он однажды, — бывшие обе игуменьями. Господь открыл мне, как души их были ведены по воздушным мытарствам, что на мытарствах оне были истязуемы и потом осуждены. Трои сутки молился я, убогий, прося о них Божию Матерь. Господь, по своей благости, молитвами Богородицы, помиловал их: они прошли все воздушные мытарства и получили от милосердия Божия прощение.
В другой раз узнал отец Серафим о том, что некая душа, потерянная и несчастная, оказалась в когтях у самого сатаны, и пожалел батюшка о ней так, что простер за нее великое моление к Спасителю и Божией Матери. И вот духовным взором увидел отец Серафим эту душу вырвавшейся из когтей сатаны чистою, как голубица. Сатана, разъяренный своею потерей, ринулся на отца Серафима и нанес ему жестокую язву, которая пришлась на спине между лопатками. Он мог бы умереть от нее, но Господь его исцелил, осталась только постоянная боль, такая, как если жечь палец на свече. Эта боль не оставляла отца Серафима до самой его кончины.
Однажды дивеевская сестра Анна Алексеевна работала у отца Серафима на огороде, а потом он позвал ее к себе в келлию и они стали на молитву… Вдруг в келлии потемнело, да так, что не стало видно ничего, ни батюшки, ни икон… Анна Алексеевна, испугавшись, пала ниц. Через какое-то время батюшка велел ей встать.
— Знаешь ли, радость моя, — сказал он,— отчего в такой ясный день сделалась вдруг такая ужасная тьма? Это оттого, что я молился за одну грешную умершую Душу и вырвал ее из рук самого сатаны. Он за то так и обозлился на меня, сам сюда влетел! Оттого-то и сделалась тьма.
— Вот как еще на земле-то сильна была молитва его, — говорила в заключение этого рассказа Анна Алексеевна,— и теперь же на небе у Господа — все что ни попросит, может!
Была у отца Серафима, данная ему от Господа власть и предавать сатане упорствующие в грехе, погибшие души людей. Много таких случаев рассказано было современниками старца, особенно дивеевскими сестрами. Ксения Васильевна Путкова поведала следующее: «Говоря вообще о будущем и о всеобщей слабости к концу рода человеческого, особенно же о нашей женской немощи, не приказывал батюшка изнурять себя непосильными ныне подвигами поста по древнему обычаю; батюшка велел более всего бояться, бегать как от огня и храниться от главнейшего — уныния.
— Нет хуже греха, матушка, и ничего нет ужаснее и пагубнее духа уныния! — говорил батюшка Серафим, почему и приказывал всегда быть не только сытой и кушать вволю, но и на труды брать с собою хлеба.
— В кармашек-то свой и положи кусочек, — говорил он, — устанешь, умаешься — не унывай, а хлебца-то и покушай, да и опять за труды!
Даже на ночь под подушку приказывал он класть хлеба:
— Найдет на тебя уныние да раздумье, матушка, а ты хлебушка-то вынь да и кушай, уныние-то и пройдет, хлебушек-то и погонит его, и сон после труда вам хороший даст он, матушка!
Строго воспрещал батюшка когда-либо и кому-либо отказывать в хлебе. Вот и случилось следующее. У нас в трапезе была стряпухой строгая-престрогая сестра; и всем она была хорошая сестра, да как еще то было при матушке Ксении Михайловне в старой обители, а матушка-то Ксения Михайловна, не тем будь помянута, была очень скупенька, то всегда и бранила и выговаривала ей, что все скоро выходит, что всего много надо, так бывало и не было того, как впоследствии у нас, чтобы после трапезы да кому дать кусочек — и Боже упаси!.. Вот и узнал это батюшка Серафим, да и потребовал ее к себе. Пришла она, и я в то время была у батюшки. Отец Серафим разгневался на нее и так страшно, строго и грозно ей выговаривал, что страх и ужас охватили меня.
— Что это, матушка, — говорил он, — я слышу, ты вволю поесть не даешь сиротам!
И пошел… а она-то так и сяк оправдывалась перед ним, объясняя, что-де начальница не велит и строго с нее спрашивает. А батюшка все свое.
— Нет, — говорит, — нет, матушка, нет тебе от меня прощения! Так что ж, что начальница, не она моих сироточек-то кормит, а я их кормлю! Пусть начальница-то говорит, а ты бы потихоньку давала, да не запирала, тем бы и спаслась! Нет, матушка, нет тебе моего прощения! Чтоб сиротам моим, как хочешь, а всегда бы хлебушко был, и кушали они вволю! И делать того не моги!..
Бедная сестра так и ползала на коленках у ног батюшки, но он со скорбию, грозно говорил:
— Сиротам хлеба не давать! Нет, матушка, нет тебе от меня прощения!
С тем и ушел батюшка, не благословив сестру. Выговор этот, видно, так запал ей в душу, что как пришла она, бедная, домой, вскоре начала хворать, зачахла и потом умерла».
А одной дивеевской сестре, Евфимии Гавриловне, отец Серафим поручил заботиться о девочке Варваре, страдавшей падучею болезнью. Сестра тяготилась этим послушанием, требовавшим милосердия и смирения, так относилась к больной, что та стала проситься от нее к своей сестре, Анне Алексеевне, тоже дивеевской послушнице. Да и Евфимия Гавриловна прямо сказала, что не будет ею заниматься. Отец Серафим приказал все же оставить девочку в келлии у Евфимии Гавриловны. Все шло плохо. И вскоре сестра эта была по какому-то случаю исключена из обители, уехала к родным, а там ее нечаянно убила лошадь…
Шестьдесят уже восемь лет старцу Серафиму.
Составил Виктор АФАНАСЬЕВ
1 Цитируя это же место из 6-й тетради Н. А. Мотовилова, митрополит Вениамин (Фед- ченков) в своей книге о преподобном Серафиме делает такое примечание: «Сохраняем подлинный текст, хотя и не достаточно правильный и вразумительный». Суть сказанного Богородицею здесь, очевидно, сохранена, но некоторые акценты смещены. Еще в 1823 году отцу Серафиму известна была воля Пречистой Девы об устроении «мельничной» обители и месте ее (см. историю с колышками).
2 Один благочестивый человек писал, как он отца Серафима «повстречал на дороге… лежащего под большим пнем, прикрытого сучьями древесины и как будто спящего. Одет был старец в коротенькой шубке, подпоясан веревочкой, у которой висела холщовая сумка с хлебом; вид подвижника напоминал собою монастырского пастуха, и это смирение несказанно тронуло мое сердце, оставив в нем впечатление навсегда».
